Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Для меня это было – вот то, что Ахматова жива – это для меня было полной новостью. Более того, я не очень хорошо себе представлял, кто это такая. То есть я знал имя и так далее, и так далее, но, в общем, поэта я особенно не знал. Кроме того, в те времена мне были интересны наиболее – мне было 22–23 года – меня интересовали очень энергичные. То есть поэзия Владимира Владимировича Маяковского, Багрицкого, Луговского, кого хотите. И с ее стихами я был знаком чрезвычайно поверхностным образом и так далее, и так далее. И мы стали туда ездить. Мы приехали, и она нас приняла, замечательно, накормила, как полагается. Один раз приехали, два, но для меня это скорее были поездки за город, знаете, как к кому-то зайти на дачу, и так далее, и так далее. Пока в один прекрасный день, мы возвращались поездом, в электричке оттуда, электричка была переполнена народом, и дорогой я почитал ее какие-то стихи. И вдруг стихи – когда я их читал, они на меня впечатления особенного не производили – но вдруг в поезде, ночью, переполнен был, конец недели был, суббота, наверное, или воскресенье, сдавливается все, трясется, темное окно, отражаются пассажиры, я вдруг услышал стихи ее, и тут я все понял. Пелена упала, как завеса упала. Мало было очень дано. Просто от общения с ней одно становилось понятным – как надо жить. Не как писать стихи, до этого додумываешься сам, это, в конце концов, в сильной степени зависит от обстоятельств, кто рядом, кто твои современники, от твоих читательских вкусов, я уж не знаю от чего. Но как жить? Тут можно было научиться. Она, в том же самом Комарове, я не помню, как называлось до этого самого, Келломяки, конечно же. Там были дачи и других писателей и литературных деятелей. Например, в непосредственной близости от нее были дачи людей, которые ее травили в 40-х годах после этого ждановского постановления со страшной силой. Гуляя по улице и встречая их, она с ними раскланивалась. Она говорила, руки я им подавать не стану, но раскланяться – я раскланяюсь. Ну, к этому можно добавить еще и разные другие влияния, но оно было ключевым. Если она могла простить, то кто я? – чтобы не простить. Например, вот эти дела. Но это и есть, может быть, то, чему нас лучше всего научили в этой жизни. Прощать.

Павел Крючков: В записных книжках Ахматовой, изданных итальянским, кажется, издательством небольшим тиражом, – там попадается громадное количество людей, такая симфония имен и фамилий. И я помню запись о возможной подготовке к юбилейному вечеру. Ахматова пишет, что она хотела, чтобы, если кто читал ее стихи, в частности фрагменты «Поэмы без героя», то – она пишет – Володя Рецептер. Я представляю актера, режиссера и писателя Владимира Рецептера.

Владимир Рецептер: Я странно чувствую себя в этой обстановке, я заслушался прекрасной музыкой и этими записями, но свою роль представляю себе слабо. Потому что, действительно, я был здесь, вот тогда, был когда-то. У Анны Андреевны был здесь, был там, в писательском доме, и, в общем, права у меня говорить что-либо нет, просто есть ощущение вот этого поручения невыполненного. Потому что я не читал «Поэму без героя», потому что этого юбилейного вечера не было.

У микрофона Владимир Рецептер

Правда, было другое поручение. Позвонили с телевидения, сказали, что Анна Андреевна хочет, чтобы я прочел про Пушкина. Там прочел бы отрывок «Пушкин и дети». Она не хотела показываться в кадре, не хотела. И вот это поручение. Почему? Я думаю, потому, что нас познакомил Виталий Яковлевич Виленкин в Москве в своем доме и что-то ей рассказал обо мне, наверное, рассказал. О Гамлете, которого я тогда читал наизусть. Играл, скорее играл. Я терпеть не выношу артистов, которые читают стихи. Я вообще эту профессию не люблю, в том смысле, когда читают артисты стихи. Вот единственное, что я могу себе позволить в этой ситуации – это вспомнить какие-то строчки при вас, при ней. Те строчки, которые на меня произвели и производили всегда постоянное впечатление и какое-то еще новое, может быть, впечатление.

О прозе она сказала совершенно замечательно: «Проза для меня была всегда тайной и соблазном». И потом, проза как-то растворялась в стихах. И еще, вот об этой странной профессии, о чтении вслух и сцене. Она говорила: «Насколько скрывает человека сцена, настолько его обнажает эстрада. Эстрада – это плаха». Плаха. Вот, а сегодня, вчера я просто читал «Элегии». «Северные элегии» читал, и вот это такая остихотворенная проза замечательная, и такие дивные стихи, с вкраплениями прозы. Просто я повторю то, на чем я застрял, на чем возникли мои паузы, я просто эти строчки напомню себе при вас, может быть, и вы их тогда вспомните. Читает стихи…

Из Первой Северной элегии: