Анна Иоанновна

Измученный столь продолжительной процедурой допроса, князь Дмитрий Михайлович в раздражении произнес фразу, которую обвинители использовали в приговоре: «Когда б из ада сатана ко мне пришел, то хотя бы я пред Богом погрешил, однако ж и с ним бы для пользы своей советов от него требовал и принимал».

Начиная со 2 января 1737 года «Вышний суд» посвятил свои заседания только делу Голицына. 3 и 4 января все члены суда имели аудиенцию у императрицы. 7 января состоялось самое продолжительное заседание, с 6 утра до 7 вечера, во время которого составили обвинительное заключение, и в этот же день императрица подписала указ об учреждении «Генерального собрания», то есть суда, точнее, судилища над Голицыным. Заметим, в его составе не было ни одного немца — императрица оберегала их репутацию непричастности к террору.

«Генеральное собрание» подтвердило обвинения, выдвинутые «Вышним судом». Вина обвиняемого состояла в использовании услуг Перова, «закрывавшем неправость ответчикову ябедническими вымыслами по наущению Дмитрия Голицына». Стараниями Голицына Перов из канцеляристов был возведен в чин коллежского секретаря не за усердную государственную службу, а за «партикулярные услуги». Голицын упрашивал его продолжать участвовать в тяжбе зятя с мачехой и после вынесения Сенатом в 1736 году решения в ее пользу. Голицыны обвинялись в том, что принудили Перова совершить «дерзновенный» поступок — составить челобитную на имя императрицы.

Главная вина князя Дмитрия Михайловича состояла в том, что он, будучи сенатором, вместо того чтобы, «несмотря на ближние свойства, от такого душевредства и обиды того зятя его отвращать и не допущать», потакал ему в неправом деле.

«Генеральное собрание», кроме того, выдвинуло ряд столь же угоднических, как и несправедливых обвинений. Среди них важнейшее состояло в том, что Дмитрий Михайлович «отговаривался всегда болезнию, не хотя нам и государству по должности своей служить» — положенных на него дел не отправлял, указы противным образом толковал и т. д. в этом же духе. Включили в обвинение и необдуманно произнесенную Голицыным фразу относительно возможности использовать советы сатаны. Суд обвинил Дмитрия Михайловича в том, что он «научил Перова по делу зятя своего князя Кантемира в суде поступать, вымышлять по тому делу неправость».

Манифест, подписанный императрицей 8 января, смягчил приговор, вынесенный «Генеральным собранием», «казнить смертию». Императрица проявила «милосердие»: «Императрица по высочайшему нашему милосердию казнить его, князь Дмитрия, не указали, а вместо смертной казни повелели послать его в ссылку в Шлиссельбург и содержать под крепким караулом, а движимое и недвижимое все его имение отписать на нас…» Наказанию подвергся и Алексей Дмитриевич[245], — его лишили чина действительного статского советника, «написан прапорщиком в Кизлярский гарнизон», а имения конфискованы. Елизавета Петровна помиловала князя Алексея, он стал сенатором и закончил жизнь в 1768 году в чине действительного тайного советника. Лукьян Перов, главный обличитель Д. М. Голицына, не подвергся наказанию.

В четыре часа пополудни 8 января в дом Голицына прибыли генерал-полицеймейстер В. Ф. Салтыков и обер-комендант Игнатьев, чтобы отобрать у осужденного «кавалерию» (ордена), шпагу, опечатать бумаги, дом и выставить караул. На следующий день А. И. Ушаков и А. П. Волынский вызвали в Сенат генерала Леонтьева и велели отправить осужденного «в определенное ему место». Так отблагодарила Анна Иоанновна человека, усилиями которого она получила корону российской императрицы.

Это была замаскированная месть за деяния шестилетней давности, за попытку ограничить самодержавие. Что это была месть за прошлое, явствует из того, что в настоящем немощный старик не мог представлять и не представлял никакой угрозы трону.

Трагический конец Голицыных предсказывал поверенный в делах Франции Маньян еще в 1730 году, во время коронации Анны Иоанновны. Голицыны в дни празднества, по его словам, представляли «весьма жалкие фигуры. Царица не удостоила их ни одним взглядом, стараясь оказывать всякое почтение Остерману и князю Черкасскому. Вероятно, она поступит с Голицыными так же, как с Долгорукими»[246].

Сохранившиеся источники донесли до нас любопытные подробности об условиях содержания Дмитрия Михайловича в заточении и главным образом о богатейшем книжном собрании, свидетельствующем о его высоких духовных запросах, ставивших его в ряд самых образованных людей страны.