Анна Каренина

В то самое мгновение, как виденье это уж исчезало, правдивые глаза

взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость осветила ее лицо.

Он не мог ошибиться. Только одни на свете были эти глаза. Только одно

было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь свет и смысл

жизни. Это была она. Это была Кити. Он понял, что она ехала в Ергушово со

станции железной дороги. И все то, что волновало Левина в эту бессонную

ночь, все те решения, которые были взяты им, все вдруг исчезло. Он с

отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке. Там только, в этой

быстро удалявшейся и переехавшей на другую сторону дороги карете, там только

была возможность разрешения столь мучительно тяготившей его в последнее

время загадки его жизни.

Она не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны

стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, - и

остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой

всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.

Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он

любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней

ночи. На небе не было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой

вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и

был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер все умельчаюшихся и

умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но

и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд.

"Нет, - сказал он себе, - как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая,

я не могу вернуться к ней. Я люблю ее".

XIII

Никто, кроме самых близких людей к Алексею Александровичу, не знал, что

этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну,

противоречившую общему складу его характера, слабость. Алексей Александрович

не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид слез

приводил его в растерянное состояние, и он терял совершенно способность

соображения. Правитель его канцелярии и секретарь знали это и предуведомляли

просительниц, чтоб отнюдь не плакали, если не хотят испортить свое дело. "Он

рассердится и не станет вас слушать", - говорили они. И действительно, в

этих случаях душевное расстройство, производимое в Алексее Александровиче

слезами, выражалось торопливым гневом. "Я не могу, не могу ничего сделать.

Извольте идти вон!" - кричал он обыкновенно в этих случаях.

Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к

Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками, заплакала, Алексей

Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же

время прилив того душевного расстройства, которое на него всегда производили

слезы. Зная это и зная, что выражение в эту минуту его чувств было бы

несоответственно положению, он старался удержать в себе всякое проявление

жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее. От этого-то и происходило

то странное выражение мертвенности на его лице, которое так поразило Анну.

Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и, сделав усилие

над собой, с привычною учтивостью простился с ней и произнес те слова,

которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей свое

решение.

Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль

в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным

чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но,

оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и

радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от

мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.

Он испытывал чувство человека, выдернувшего долго болевший зуб. После

страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы,

вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию,

чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь,

приковывало к себе все внимание, и что он опять может жить, думать и

интересоваться не одним своим зубом. Это чувство испытал Алексей

Александрович. Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; он

чувствовал, что может опять жить и думать не об одной жене.

"Без чести, без сердца, без религии, испорченная женщина ! Это я всегда

знал и всегда видел, хотя и старался, жалея ее, обманывать себя", - сказал

он себе. И ему действительно казалось, что он всегда это видел; он

припоминал подробности их прошедшей жизни, которые прежде не казались ему

чем-либо дурным, - теперь эти подробности ясно показывали, что она всегда

была испорченною. "Я ошибся, связав свою жизнь с нею; но в ошибке моей нет

ничего дурного, и потому я не могу быть несчастлив. Виноват не я, - сказал

он себе, - но она. Но мне нет дела до нее. Она не существует для меня..."