Анна Каренина

Глаза Степана Аркадьича блестели больше обыкновенного.

- Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься. Himmlisch

ist's, wenn ich bezwungen Meine irdische Begier; Aber noch wenn's nicht

gelungen, Hatt'ich auch recht hubsch Plaisir!

Говоря это, Степан Аркадьич, тонко улыбался. Левин тоже не мог не

улыбнуться.

- Да, но без шуток, - продолжал Облонский. - Ты пойми, что женщина,

милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала.

Теперь, когда уже дело сделано, - ты пойми, - неужели бросить ее? Положим:

расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не

устроить, не смягчить?

- Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два

сорта... то есть нет... вернее: есть женщины, и есть... Я прелестных падших

созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная француженка у

конторки, с завитками, - это для меня гадины, и все падшие - такие же.

- А евангельская?

- Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,

как будут злоупотреблять ими. Изо всего евангелия только и помнят эти слова.

Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к

падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не

изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.

- Хорошо тебе так говорить; это - все равно, как этот диккенсовский

господин, который перебрасывает левою рукой через правое плечо все

затруднительные вопросы. Но отрицание факта - не ответ. Что ж делать, ты мне

скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь

оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как

бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! - с

унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.

Левин усмехнулся.

- Да, и пропал, - продолжал Облонский. - Но что же делать?

- Не красть калачей.

Степан Аркадьич рассмеялся.

- О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на

своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а

другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как

поступить? Тут страшная драма.

- Если ты хочешь мою исповедь относительно этого, то я скажу тебе, что

не верю, чтобы тут была драма. И вот почему. По-моему, любовь... обе любви,

которые, помнишь, - Платон определяет в своем "Пире", обе любви служат

пробным камнем для людей. Одни люди понимают только одну, другие другую. И

те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно говорят о драме.

При такой любви не может быть никакой драмы. "Покорно вас благодарю за

удовольствие, мое почтенье", вот и вся драма. А для платонической любви не

может быть драмы, потому что в такой любви все ясно и чисто, потому что...

В эту минуту Левин вспомнил о своих грехах и о внутренней борьбе,

которую он пережил. И он неожиданно прибавил:

- А впрочем, может быть, ты и прав. Очень может быть... Но я не знаю,

решительно не знаю.

- Вот видишь ли, - сказал Степан Аркадьич, - ты очень цельный человек.

Это твое качество и твой недостаток. Ты сам цельный характер и хочешь, чтобы

вся жизнь слагалась из цельных явлений, а этого не бывает. Ты вот презираешь

общественную служебную деятельность, потому что тебе хочется, чтобы дело

постоянно соответствовало цели, а этого не бывает. Ты хочешь тоже, чтобы

деятельность одного человека всегда имела цель, чтобы любовь и семейная

жизнь всегда были одно. А этого не бывает. Все разнообразие, вся прелесть,

вся красота жизни слагается из тени и света.

Левин вздохнул и ничего не ответил. Он думал о своем и не слушал

Облонского.

И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали

вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что

каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не

раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо

сближения и знал, что надо делать в этих случаях.

- Счет! - крикнул он и вышел в соседнюю залу, где тотчас же встретил

знакомого адъютанта и вступил с ним в разговор об актрисе и ее содержателе.

И тотчас же в разговоре с адъютантом Облонский почувствовал облегчение и

отдохновение от разговора с Левиным, который вызывал его всегда на слишком

большое умственное и душевное напряжение.

Когда татарин явился со счетом в двадцать шесть рублей с копейками и с

дополнением на водку, Левин, которого в другое время, как деревенского

жителя, привел бы в ужас счет на его долю в четырнадцать рублей, теперь не

обратил внимания на это, расплатился и отправился домой, чтобы переодеться и

ехать к Щербацким, где решится его судьба.

XII

Княжне Кити Щербацкой было восемнадцать лет. Она выезжала первую зиму.

Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем

даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах,

почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две