Анна Каренина

люблю и потому понимаю его", - решил сам с собою Левин, подъезжая в

одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.

- Наверху двенадцатый и тринадцатый, - ответил швейцар на вопрос

Левина.

- Дома?

- Должно, дома.

Дверь двенадцатого нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе света,

выходил густой дым дурного и слабого табаку и слышался незнакомый Левину

голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его покашливанье.

Когда он вошел в дверь, незнакомый голос говорил.

- Все зависит от того, насколько разумно и сознательно поведется дело.

Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной

шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в

шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не

видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде

какие чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая

калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о

каком-то предприятии.

- Ну, черт их дери, привилегированные классы, - прокашливаясь,

проговорил голос брата. - Маша! Добудь ты нам поужинать и дай вина, если ос-

талось, а то пошли.

Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.

- Какой-то барин, Николай Дмитрич, - сказала она.

- Кого нужно? - сердито сказал голос Николая Левина.

- Это я, - отвечал Константин Левин, выходя на свет.

- Кто я? - еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он

быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собою в дверях столь

знакомую и все-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную,

худую, сутуловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.

Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел

его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости

казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы,

те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.

- А, Костя! - вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились

радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал

столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто

галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение

остановилось на его исхудалом лице.

- Я писал и вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю и не хочу знать.

Что тебе, что вам нужно?

Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и

дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было

позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел

его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил все

это.

- Мне ни для чего не нужно видеть тебя, - робко отвечал он. - Я просто

приехал тебя видеть.

Робость брата, видимо, смягчила Николая. Он дернулся губами.

- А, ты так? - сказал он. - Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша,

три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? - обратился он к брату,

указывая на господина в поддевке, - это господин Крицкий, мой друг еще из

Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция,

потому что он не подлец.

И он оглянулся по своей привычке на всех бывших в комнате. Увидав, что

женщина, стоявшая в дверях, двинулась было идти, он крикнул ей: "Постой, я

сказал". И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал

Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю

Крицкого: как его выгнали из университета за то, что он завел общество

вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в

народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили

за что-то.

- Вы Киевского университета? - сказал Константин Левин Крицкому, чтобы

прервать установившееся неловкое молчание.

- Да, Киевского был, - насупившись, сердито говорил Крицкий.

- А эта женщина, - перебил его Николай Левин, указывая на нее, - моя

подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, - и он дернулся шеей,

говоря это. - Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, - прибавил

он, возвышая голос и хмурясь, - прошу любить и уважать ее. Она все равно что

моя жена, все равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь,

что ты унизишься, так вот бог, а вот порог.

И опять глаза его вопросительно обежали всех.

- Отчего же я унижусь, я не понимаю.

- Так вели, Маша, принести ужинать: три порции, водки и вина... Нет,

постой... Нет, не надо... Иди.

XXV

- Так видишь, - продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и

подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и сделать. -

Вот видишь ли... - Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски,

завязанные бечевками. - Видишь ли это? Это начало нового дела, к которому мы

приступаем. Дело это есть производительная артель...

Константин почти не слушал. Он вглядывался в его болезненное,

чахоточное лицо, и все больше и больше ему жалко было его, и он не мог