Анна Каренина

выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется

плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о

коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его

задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда

чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и

теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым,

он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше

работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему

так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных

мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом

часу ночи подъехал к своему дому.

Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его

доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала

еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая

сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об

его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на

грудь.

- Скоро ж, батюшка, вернулись, - сказала Агафья Михайловна.

- Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, -

отвечал он ей и прошел в кабинет.

Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые

подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,

который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе

открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Когда он

увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту

новую жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как будто

охватили его и говорили ему: "Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а

будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой,

напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья,

которое не далось и невозможно тебе".

Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо

подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого

голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал

гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За

дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.

Вошел приказчик и сказал, что все, слава богу, благополучно, но

сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило

Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик

был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что

греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то

потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз

приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно

важное и радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с

выставки корова.

- Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, -

сказал он приказчику.

Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо

сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, когда

отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря,

зашевелились на свежей соломе.. Мелькнула гладкая черно-пегая широкая спина

голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но

раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица,

громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от входивших

теленка и обнюхивала его.

Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого теленка на

его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась,

когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее

шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и

крутила хвостиком.

- Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, - говорил Левин, оглядывая

телку. - В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста.

Василий Федорович, ведь хороша? - обращался он к приказчику, совершенно

примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.

- В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день вашего отъезда

пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, - сказал приказчик.

- Я вам прежде докладывал про машину.

Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было

большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с

приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в

гостиную.

XXVII

Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал

весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и

противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина.

Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью,