Анна Леопольдовна

Воронихина побежала прочь. Императрица поманила меня пальцем, вытянув далеко руку. Я поднялась с кресла и поспешила подойти, думая, что принимаю унижение, ничем в этом не отличаясь от верной чесальщицы августейших пяток. Императрица перешла на немецкий язык, выражение ее лица тотчас переменилось и сделалось осмысленным, совершенно исчезла странная глуповатость, только что искажавшая ее черты. Ее величество спросила меня, действительно ли я веду записки. Я отвечала утвердительно. Она спросила, о чем я пишу и кто читает мои писания. Я совсем успокоилась и ответила, что пишу для своей памяти, чтобы по возвращении в свое отечество пересказать брату виденное мною в России, а читала мои записки госпожа Сигезбек и не нашла в них ничего предосудительного и хвалилась моим умом, о коем я сама отнюдь не самого высокого мнения. Ее величество молча слушала. Я сказала, что захватила свои писания с собой, и тотчас раскрыла ковровый мешочек и вынула тетрадку. Императрица взяла поданную ей тетрадку благосклонно и раскрыла, склонив голову в красном платке. Я не подозревала, что Ее величество настолько хорошо читает писанное по-немецки. Видно было по ее лицу, что сначала она читала внимательно, а после только пробегала по листам глазами. Вошла фрейлина и доложила о приходе неизвестного мне Василия Кирилловича [81]. Ее величество отдала мне тетрадку и велела снова вернуться на прежнее место у двери.

Вошел неряшливо одетый господин в трепаном парике. Императрица велела ему читать на память. Он стал на колени у камина и принялся декламировать русские стихи, по звучанию и ритму отдаленно напомнившие мне Гомера, которого читал и переводил Карлхен, покамест изучал греческий. Я впервые слышала русские стихи, но язык их был так странен, что я не могла понять ни слова, хотя понимала, что это действительно стихи на русском языке. Покамест этот язык не очень пригоден и для стихов…

Ее величество приказала поэту удалиться, что он и исполнил с улыбкой. Но перед этим… О, перед этим она изволила отвесить ему полновесную оплеуху!..

– Можешь описать мою домашнюю жизнь, – обратилась ко мне императрица.

– Как прикажет Ваше величество, – отвечала я дипломатично, то есть не более дипломатично, нежели Авдотья Воронихина. Себе-то я не стану лгать, я просто-напросто унижалась и раболепствовала.

Давешняя фрейлина вновь явилась. Ее величество спросила о каких-то «девках Салтыковых», почему они сегодня не пели. Фрейлина ответила, что они вконец охрипли. Императрица встала со своего кресла, топнула ногой, обутой в персидскую туфлю, громко крикнула, что прибьет указанных девок своею рукой, и приказала сослать их на неделю стирать белье на прачечном дворе. Затем снова обернулась ко мне и велела следовать за ней. Я засеменила, уставившись в ее широкую спину в зеленой турецкой материи.

Мы пришли в комнаты госпожи Бенигны, супруги обер-камергера. Я снова присела в придворном поклоне. Обер-камергерша, спесивая не менее своего супруга, даже не кивнула в мою сторону. Она очень дурна собой, и горб не придает ей очарования. Императрица стала говорить, что ее замучили сплетники всех мастей, и писание пустяков пытаются ей выдать за опасное для императорской власти деяние. Госпожа Бенигна, в свою очередь, потребовала злосчастную тетрадь и также рассмотрела писанное мной. После чего прогнусавила равнодушно:

– Какие пустяки.

Разумеется, все вокруг напоминало театр марионеток. Но эта мысль – о том, что люди – марионетки в непонятном театре, – эту мысль уже и нельзя назвать оригинальной.

Разговор Ее величества и супруги обер-камергера велся, конечно, по-немецки. Госпожа Бирон сказала, что глупость молодой Доротеи Миних довольно-таки удивительна…

– Подумайте только, девчонка не отвечает взаимностью на его нелепые приставания, и он настраивает против нее жену! И та принимается преследовать бедную девочку и будто и не понимает, в чем тут дело!

– Любовь способна к разнообразным глупостям, – отвечала императрица с важностью.

– Кто из них глупее? – продолжила обер-камергерша.

– Эта бедняжка, кто же еще! – Ее величество чуть при подняла руку, показывая на меня.

Я снова подивилась умению некоторых людей так попросту говорить, судить о путаном, стыдном, гадком. Затем мне пришло на ум, что если молодой Миних, Доротея и я словно бы составили некий треугольник, то обер-камергер, госпожа Бенигна и Ее величество составляют треугольник значительно более интересный и, судя по всему, прочный. Во всяком случае, все знают, что дружеские чувства императрицы к жене обер-камергера чрезвычайны!

Меня отпустили, и фрейлина проводила меня к пожилой даме, той самой Анне Федоровне, которая и выдала мне сто рублей, совершенно уравняв меня тем самым с великолепной чесальщицей пяток.