Анна-Мария

Селестен присел на кровать. В этот миг что-то дрогнуло в нем. Он всегда знал, что у него нет власти над Анной-Марией, и это было ему даже на руку: она была женщиной рассудительной и любила любовь ради любви, но, возможно, существовал человек, чью шею она обвивала вот так, как только что обняла его… И с такой же точно улыбкой. Он смотрел на это лицо: сомкнутые веки, опаленный солнцем лоб; под глазами, и чуть пониже, на круглых щеках, проступали веснушки, оттеняя глаза… Прядка волос соскользнула на ухо. Селестен расстегнул брошку, которой был застегнут корсаж, вынул Анну-Марию из платья, как белую миндалину из скорлупы, и положил в постель на простыни. Она не сопротивлялась, тяжелая и доверчивая, блаженно-блаженно усталая. У нее была самая прекрасная, самая белая грудь на свете, а загар на лице, на шее и темный треугольник чуть пониже шеи лишь оттеняли эту белизну. Задернув красные бархатные портьеры, Селестен тоже лег. Он обнял Анну-Марию, и во сне она доверчиво прижалась к нему, устраиваясь поудобнее. А вдруг сейчас откроются эти серые глаза и посмотрят на него все тем же пустым взглядом? Что он знал о ней, кроме того, что она любила любовь? Ему захотелось завоевать ее.

Дни текли. После неистовых гроз солнце блестело еще ярче, будто начищенное. Часами бродили они по гарриге. Иногда Селестен говорил: «Я вас оставлю, мне надо работать» — и запирался в своем кабинете. Выходил он оттуда всегда мрачнее тучи, угрюмо молчал, и Анне-Марии казалось, что Селестен за запертой дверью ровно ничего не делает, что он запирается, чтобы обмануть ее, а возможно, и себя самого. В действительности у него было только одно занятие — бродить с ней по гарриге. В армии он больше не служил, хозяйство его не занимало. Что же оставалось? Написать несколько писем, перелистать книгу? Это не работа. «Пойдемте…» — звал он ее, и они шли, размахивая руками, навстречу пескам, солнцу, лаванде… Одну за другой обходили они заброшенные фермы, на которых было начертано слово «МАКИ». Иногда они шли молча, порой Селестен вдруг начинал говорить: в нем, как в каждом южанине, билась ораторская жилка. Анна-Мария слушала его с удовольствием, как актера на сцене. Но напрасно старался он найти в ее душе ту потайную пружину, на которую случайно нажал в тот вечер. Анна-Мария ни разу больше не обвила руками его шею. Она ускользала от него, неуловимая, как мыло в ванне. Вопреки установившемуся между ними молчаливому уговору Селестен начинал задавать ей наводящие вопросы. Но Анна-Мария отвечала с полной непринужденностью. Однажды он спросил ее:

— А вы, Барышня, как вы нашли путь к Сопротивлению?

— Через Жако, то есть через полковника Вуарона.

— А он как туда попал?

— Жако? Очень просто: он член коммунистической партии.

Селестен задумался: невозможно представить себе Анну-Марию причастной к ФТП, а ведь Вуарон был полковником ФТП.

— И вы были непосредственно связаны с ФТП?

— Нет, с военными я начала работать не сразу. Я связалась с ними, когда меня под видом инспектора социального обеспечения послали перевозить оружие в грузовике Красного Креста. Жила я в одном селении, но постоянно разъезжала. Впрочем, в это маки входили не только ФТП, а также и АС, иначе бы им не достать оружия. Руаль входил в АС.

— Я всегда знал, что без коммунистов управлять страной будет невозможно, — сказал Селестен. — Но допустить их к власти… Я хорошо их знаю, мы много работали вместе. У меня нет ненависти к коммунистам, но я ненавижу коммунизм. Я не хочу, чтобы мной командовал полковник Вуарон и вообще член какой бы то ни было партии, коммунистической или другой! Партии! Вот что губит Францию! Пока они интриговали, у нас под шумок стянули рурский уголь. Бифштексы господина Фаржа продаются на вес золота, самолеты министра-коммуниста падают, как подбитые птицы… Францию надо прибрать к рукам, надо управлять ею, а коммунисты и все прочие — одного поля ягода. С этим пора покончить.

— Надеюсь, вы не покончили бы с Жако, зная ему цену.

— Отчего? Есть люди, которые стоят его. Или у вас к нему особое пристрастие?

— В каком плане, в политическом или личном?

Селестен умолк. Он вел себя глупо и грубо. Разговор оборвался. Они больше не обмолвились ни словом до самого дома. У ворот их подкарауливал Рене.

— Господин генерал, вас ждет лейтенант Лоран, — доложил он.

— А! — Селестен оживился. — Вы не возражаете против встречи с лейтенантом? Он был в моей организации… Если вам не хочется его видеть, не надо, но он, конечно, останется ночевать…

— Нет, отчего же…

Во дворе стояла запыленная машина, нагруженная мешками и тюками. Анна-Мария и Селестен вошли в дом. Лейтенант, сидевший в противоположном углу залы, поднялся с места, уронив газету, и быстрым, пружинящим шагом поспешил к ним навстречу.

— Рад вас видеть, Лоран! Как поживаете, старина?

Лейтенант, невысокого роста, с обветренным, как у моряка, лицом, с девичьей талией, был гибок, точно тростник на ветру.

— Я был в этом районе, господин генерал, и позволил себе завернуть сюда засвидетельствовать вам свое почтение.