Аномальная зона

Ещё более посуровев лицом, подполковник произнёс невыразимо-скорбно:

– Огромное, неизбывное горе свалилось на всех нас. Сегодня ночью на девяносто восьмом году жизни скончался начальник лагеря полковник Марципанов Эдуард Сергеевич… – Он смахнул согнутым указательным пальцем скупую мужскую слезу с уголка глаза, но нашёл в себе силы продолжить: – Пиши. Я полагаю начать примерно так. С красной строки: «Дорогие товарищи, друзья! Граждане заключённые. Трудно выразить словами чувство великой скорби, которую переживаем сегодня мы с вами. Не стало Эдуарда Сергеевича Марципанова – великого соратника…

– «Великая скорбь» уже была, и опять – «великий соратник», – несмело возразил писатель.

– Хорошо. Пусть будет «гениального соратника»… э-э…

– Верного ленинца, – подсказал Богомолов.

– Да, верного ленинца, продолжателя дела Сталина, Берии… Ну, давай сам дальше, дерзай, я пока покурю. Пиши так, чтоб слезу вышибало!

Иван Михайлович торопливо кивнул, постучал, сосредотачиваясь, кончиком пера о дно стеклянной чернильницы, а потом взахлёб, озарённо застрочил ручкой по бумаге. Кажется, никогда за всю свою литературную карьеру он не писал так вдохновенно, как сейчас. Нужные слова будто сами рождались в его голове и выливались в строчки – гладко, сбито, чувствительно, почти без помарок.

Через четверть часа Ку-клуц-клан читал вслух с видимым удовлетворением текст, нацарапанный крупным почерком Богомолова:

– Перестало биться горячее сердце самого близкого и родного для всех нас человека. Вся жизнь и деятельность полковника Марципанова являлись вдохновляющим примером большевистской стойкости, верности светлым социалистическим принципам, самоотверженного служения советскому народу, партии и правительству, пролетариату и колхозному крестьянству… – замполит запнулся, достал из кармана синих галифе большой клетчатый платок, промокнул им газа, а потом, погрузив в него нос, шумно, с пузырями, высморкался.

– Ой, не могу… До слёз пробирает! – Успокоившись, принялся с выражением читать дальше: – После смерти величайшего гения всех времён и народов товарища Сталина он более полувека во вражеском окружении победившего в стране оппортунизма и капитализма… Дай-ка ручку, – склонился он над столом и вписал, уточняя: – временно победившего оппортунизма и капитализма… он отстаивал принципы марксизма-ленинизма в новых исторических условиях, явился создателем нового общественно-политического строя – режимного коммунизма, творчески развив учение великого Сталина… э-э… Неутолима боль в наших сердцах, неимоверна тяжесть нашей утраты. Но и под этой тяжестью не согнётся стальная воля чекистов, не поколеблется наше единство и твёрдая решимость довести дело полковника Марципанова до конца, воплотить в жизнь его идеи, за которыми, мы уверены, будущее всего человечества! Молодец! – похвалил он Богомолова. – Сразу видно – хороший писатель. Побольше бы нам таких заключённых – талантливых, исполнительных…

Иван Михайлович, польщённый, зарделся конфузливо.

Ку-клуц-клан, погремев связкой ключей, распахнул тяжёлую дверку сейфа и, кряхтя, извлёк оттуда пишущую машинку «Башкирия», водрузил торжественно на стол.

– Владеешь? Садись, печатай некролог в трёх экземплярах.

И пока Богомолов молотил уверенно указательными пальцами по клавишам, елозил кареткой, подполковник нервно курил папиросу за папиросой, перебирал бесцельно картонные папки на столе, недовольно косясь на окно, из-за которого доносилась траурная музыка, заглушаемая временами тоскливым воем и взлаиванием караульного пса в запретке. Казалось, что кобель тоже оплакивал кончину незабвенного хозяина лагеря, а на самом деле подвывал, потому что и его забыли снять с наступлением дня с поста, отвести в вольер и накормить наваристой кашей с крупными мозговыми костями.

2

Богомолов, конечно, не знал, и даже предположить не мог, какие страсти разгорелись накануне ночью у одра почившего в бозе хозяина лагеря.

Едва уснувшего Марципанова-младшего с постели подняла Октябрина.

– Ненасытная ты моя… – пробормотал сонно Эдуард Аркадьевич, отодвигаясь к стене и давая ей на кровати место рядом.

– Вставайте скорее! Кончается! – тормоша его, шипела домоправительница.

– Что кончается? – недоумевал правозащитник.

– Да не что, а кто! Дедушка ваш кончается. Хозяин!

– П-почему кончается? – не мог взять в толк раздражённый неурочной побудкой Марципанов-внук. А потом, сообразив, подскочил разом, едва ли не до потолка взметнув одеяло: – Ка-а-ак?!

– То-то же, – хлопотала возле него, засветив ночник, Октябрина. – Поспешать надо. Щас такое начнётся! – И пока Эдуард Аркадьевич надевал галифе, колючий шерстяной китель с торчащими колом погонами, натягивал, чертыхаясь, узкие в голенищах надраенные с вечера хромовые сапоги, вводила его в курс дела: – Хозяина с вечера особенно прихватило. Лекарь пилюль дал, капель накапал, укол поставил – не отпускает. Задыхается, посинел весь, дед-то… Короче, не жилец…

– Вот горе-то, – не слишком искренне печалился внук.