Если расставить математические значки в отношениях: по версии Ахматовой, Блок равен ей, она равна Гумилеву, Гумилев больше Маяковского, — Маяковский превращается в букашку. Но и в математике дважды два не равно пяти. Наверное, что-то не сходится и в подсчетах Анны Андреевны.
Ну вот, поговорив о каком-то Маяковском, Ахматова снова упоминает равновеликих.
Обоих ждала громкая посмертная слава.
Обоих — это Амедео Модильяни и Гумилева.
Он был провинциален до убожества, обо всем судил с кондачка, самонадеян, ничего как следует не знал и сам себя провозгласил «мэтром».
Ирина Грэм — Михаилу Кралину.
О словах Николая Степановича «Я трус» АА очень хорошо сказала: «В сущности — это высшее кокетство».
Почему высшее? Это самое обычное кокетство.
Волков: Она причисляла Гумилева к величайшим русским поэтам XX века. Вы согласны с ней в этом?
Бродский: <…> Ее сентимент по отношению к Гумилеву определялся одним словом — любовь.
Это не так, и Бродский знал, что это не так, но с той мгновенной расчетливостью, которая двигала весь его пиар Ахматовой, он знает, что это объяснение — самое благопристойное. Не говорить же как есть: что она возвеличивает Гумилева, чтобы возвеличиться на его фоне. Ведь только ему она может приписать слова: «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию». Не Пушкин же ей это сказал?
Он сказал: «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию».
Вот в этой фразе она и проговаривается. Если поверить в то, что она пытается доказать — что Гумилев велик, то тогда безмерное значение придается и ей самой — той, которая научила его не больше не меньше как верить в Бога и любить Россию. Недурно, верно? Если она научила этому посредственного поэтишку, это — одно, если Великого Гумилева — совсем другое.
КЛИНИЧЕСКИЕ ГОЛОДА
«Перенесла (три) четыре клинических голода: I — 1918–1921, II — 1928–1932 (карточки, недоедание), III — война, Ташкент, IV — после Постановления ЦК 1946 г.».
Давайте и мы посчитаем голода.
1921 год.
3 февраля.
Вчера в Доме Ученых встретил в вестибюле Анну Ахматову: весела, молода, пополнела! «Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока — для вашей девочки». Вечером я забежал к ней — и дала! Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому — бутылку молока!
Такое, наверное, не забывается. Как не забыла бы Марина Цветаева, как на соседней улице в Ташкенте при процветающей Ахматовой ее сын Мур почернел от голода. Украл, был арестован… Дело только еще в том, что ни Чуковский, ни Марина Цветаева не могли такие вещи: голод, быт, довольство, пусть даже напрямую касающиеся жизни и смерти, — считать тем не менее СВОЕЙ жизнью и смертью. Все это было лишь условиями… Тем более не могли спекулировать…
Пропустим второй «голод» — просто карточки.
А вот голод в Ташкенте.