Античный полис. Курс лекций

Было бы упрощением в отождествлении Рима времен Империи с городом-государством (которое звучит в словах и Марка Аврелия, и других процитированных авторов) видеть только голую риторику, прибегающую к красивым, но бессодержательным метафорам, либо влияние официальной пропаганды, всегда склонной приукрашивать действительность и маскировать своекорыстные интересы правящего режима или отдельных правителей. И дело не только в консерватизме мировосприятия римлян и греков времен Империи, для которых «нормальное» государство не могло быть чем-то иным, нежели полисом; дело не в отсутствии у них терминов и понятий, адекватных для описания новых реалий. Дело, очевидно, заключалось в том, что при Империи, как точно сформулировал Клод Николе, «и в праве, и в действительности как фикция и как реальность продолжали существовать слова и институты общины. Настолько, что римское государство, начиная с периода Империи, будет всегда оставаться достаточно отличным от монархических, бюрократических и территориальных государств современной Европы».

Сами римляне, надо сказать, вполне четко отличали принципат от царской власти. Даже террористическое правление Гая Калигулы сохраняло видимость принципата как некой противоположности царской власти, хотя, по словам Светония (Cal. 22. 1), «немного недоставало, чтобы он тут же принял диадему и видимость принципата обратил в царскую власть». В то же время к середине I в. н. э. римляне достаточно хорошо понимали, что живут в государстве, существенно отличающемся от прежней республики, и некоторые из римских историков вполне отдавали себе отчет, что приход ей на смену принципата обусловливался в первую очередь несовместимостью институтов города-государства и необходимостью управлять огромной державой (Dio Cass. XLIV. 2). Эту же точку зрения разделяли и римские правоведы. По словам Помпония, «сами дела потребовали установления права меньшим количеством способов, и оказалось необходимым, чтобы забота о государстве (rei publicae) была возложена на одного, ибо сенат не мог управлять всеми провинциями одинаково хорошо. Итак, по установлении должности принцепса ему было предоставлено право на то, чтобы установленное им являлось действительным (обязательным)» (D. 1. 2. 2. 11.).

Важно также отметить, что юристы эпохи Империи всегда рассматривали и римское право в целом как основанное на суверенитете римского народа. Этот суверенитет мыслился как перенесенный на императора, и поэтому и законодательная власть императора считалась, по сути дела, делегированной. «То, что решил принцепс, – писал в начале III в. Ульпиан, – имеет силу закона, так как народ посредством царского закона, принятого по поводу высшей власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь» (D. 1. 4. 1 pr. Пер. Л. Л. Кофанова). Ульпиан имеет в виду, что единовременное наделение принцепсов сразу всей совокупностью полномочий (которые Август и императоры из династии Юлиев-Клавдиев получали по отдельности), начиная с Веспасиана (или, возможно, с Калигулы), стало оформляться особым законом (lex de imperio). Об этом же пишет и Гай (Inst. I. 5). Характерна и формулировка, использованная в «Законе о власти Веспасиана»: все акты и распоряжения императора надлежит рассматривать и исполнять так, как если бы они были приняты «по приказу народа или плебса» (CIL VI 930 = ILS 244). Император стоял выше законов (D. 1. 3. 31; cp. Dio Cass. LIII. 18. 1), но тем не менее должен был жить и действовать в соответствии с ними (Inst. Iust. II. 17. 8; cp. Plin. Pan. 65. 1) и, по меньшей мере в идеале, нести бремя ответственности перед государством. Иначе говоря, власть императора проистекала не из «милости Божией», не из каких-либо семейно-династических оснований, но ее конечным источником в публично-правовом смысле был и оставался гражданский коллектив, представленный сенатом, комициями и войском из граждан (легионами или преторианской гвардией), которое провозглашало (аккламировало) претендента на престол императором.

* * *