Антигония. Роман

Пенни с Анной прошли к вешалкам на колесиках с вывешенным на них пестрым тряпьем. Перебирая туалеты и вращая указательными пальцами, обе быстро просмотрели экспонаты, продавщица принесла им нужные размеры, и они направились к примерочным кабинам.

Они примеривали всё подряд. Англоговорящая продавщица не переставала носить к их кабинкам лифчики, комбинации и проч. Женское белье, оказывается, разрешают мерить. Да еще в таком количестве. Но казалось и вправду странным, что кто-то другой будет надевать всё это после моих спутниц, аналогичным образом будет топтаться перед зеркалами в уже примеренном день назад и не проданном белье, а очередная продавщица с незадачливым видом будет предлагать для примерки другим клиенткам всё то, что не продалось в этот раз, утверждая, что товар уцененный, но этого не следует, мол, пугаться, потому что всё здесь из «последней коллекции», торговать прошлогодним барахлом, мол, не в духе заведения.

— Терпите? Отлично! У вас такой вид, будто вы никогда не видели женской одежды, ― обронила Анна мимоходом, босиком просеменив от примерочной кабины к стене из зеркал.

— Не в таком количестве, не могу похвастаться, ― вычурно ответил я.

Анна опять принялась что-то перебирать на вращающейся вешалке. В этот миг Пенни вышла из кабинки в одной комбинации из малинового сатина, чтобы тоже полюбоваться на себя в зеркало с расстояния. И сразу же удостоилась похвалы продавщицы. Выбор был что надо. К комплекту та советовала васильковые чулки, а еще лучше потемнее, со сливовым оттенком. Залюбовавшись собой, Пенни тянула с ответом. И та отправилась за чулками.

— Только не думайте, что я всё это специально устроила, ― сказала Анна, глядя на меня в зеркало. ― Мне ужасно неловко. Это не магазин, а будуар…

— Скорее подиум для стриптиза, ― сказал я.

— Точно-точно… Но пригодится где-нибудь, вот увидите… Я по Джинну знаю, как полезно наблюдать такие сцены. Из них такого потом можно наварить! ― Анна двусмысленно закивала, по-прежнему глядя на меня через зеркало, вслед за чем повела глазами в сторону полуголой подруги; та опять выглядывала из-за шторки примерочной кабины, не решаясь выйти, потому что была, видимо, обнажена больше прежнего.

В счастливо сияющих глазах Пенни было что-то исступленное. То же самое выражение, как в тот день, в кафе, ― сразу вспомнилось мне. Именно этим взглядом она наградила меня в день нашего знакомства, когда мы сидели в кафе напротив моего дома и обсуждали Хэддлово бегство из Парижа, ― это произошло за минуту до того, как в душе у нее разразилась буря и мирная беседа обернулась горькими слезами. Но одержимость пугала и в Анне. Она не сводила с меня глаз, чего-то ждала от меня.

— Странная вообще идея ― думать, что пишущий должен быть всеядным гурманом, ― сказал я нейтральным тоном. ― На деле всё проще. Чтобы изложить на бумаге самые обыкновенные чувства, необходимо проделывать такие усилия… не с языком, а с собственными мозгами,.. что становится не до впечатлений.

Держа перед собой востребованный Анной комплект золотисто-кофейного цвета, на размер больше только что примеренного, продавщица терпеливо топталась за моей спиной, но уже недовольно тупилась в пол. Взяв наконец принесенный ей комплект, Анна вернулась к своей кабинке.

Пенни тем временем стала вываливать девице на руки ворох не подошедшего тряпья, а на другую часть с циничной прозаичностью попросила сбросить цену еще немного. Продавщица согласилась. Пенни добавила к отобранному белью сиренево-голубые колготки, которые не переставала разглядывать на просвет, как перчатку натягивая на кулак, потребовала принести ей такую же пару черных колготок, вслепую не хотела ничего покупать, а затем еще по паре каждых, ― она была прирожденной транжирой, ― и, повернувшись ко мне в профиль, делала вид, что не замечает меня.

Она словно издевалась надо мной. Не могла же она не понимать, что в этой атмосфере, в присутствии чужих людей, вид ее обнаженного тела для меня невыносим, это ставило меня в глупое положение, заставляло глазеть по сторонам…

В кафе, где мы оказались после магазина, будто выброшенные на берег волной уличного движения, жизнерадостный официант с бегающими фиолетовыми глазами склонился над нашим столиком и услужливо ждал распоряжений. Мои спутницы долго раздумывали, что заказать, и наконец решились на сок из свежих апельсинов. Глядя официанту вслед, Пенни затараторила первой:

— Мой муж тоже из Россия. Он тоже ненавидеть магазин. Как все мужчины… ― Пенни зачем-то коверкала свою русскую речь больше обычного.

Кто-то потянул меня за язык, и я спросил:

— Он действительно русский?

— Действительно… Вас что-то смущает?

— Нет, неожиданно, вот и все, ― спасовал я. ― Американка за мужем за русским, живущая в Париже… Не часто такое увидишь. К тому же художник?

— Да! И очень ненавидит фармэлизм! ― с вызовом бросила Пенни. ― Потому что ваши представления ― это фармэлизм. А форма… Что было сначала, форма или содержание? Яйцо или курица?