Антигония. Роман

Этому русскому перлу ее обучил явно кто-то из русских. Должно быть, муж… Пенни паясничала. Мы с Анной молча ею любовались. Издевательское обращение Пенни с языком наших матерей чем-то даже умиляло, как в заигравшемся ребенке. А впрочем, корча ублаженную гримасу, я испытывал облегчение от мысли, что мне опять удалось избежать сцены разоблачения. Всё висело на волоске. Провал казался неизбежным. Вопрос был только в том, с какой стороны его ждать и в какой момент всё случиться.

Покупки, кафе, мой мутный юмор ― моим спутницам всё было по душе. Я это чувствовал чуть ли не физически, хотя и не понимал, чем вызываю к себе такую приязнь. Я подозвал официанта, попросил принести мне еще один стакан лимонада и пачку красного «Ротманса» ― Анна не хотела курить табачок подруги, ― и, чтобы не встречаться глазами с Пенни, смотрел в телевизор, подвешенный над стойкой.

— Можно вам задать еще один бестактный вопрос? ― спросила Анна.

— Конечно, ― заверил я, ловя себя на мысли, что первый бестактный вопрос, видно, пропустил мимо ушей.

— Вы счастливый человек?

Растерявшись, не зная, что сказать, я ответил вопросом:

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Вот видите… Мы с Пенни только что, пока переодевались, признались друг другу, что живем не так, как хотелось бы.

Пенни меланхолично глазела в окно, скручивала папироску. По лицу ее чувствовалось, что мой ответ никоим образом не отразится на ее мнении, раз и навсегда сложившемся.

— Жить так, как хочется, дано немногим, ― уклончиво ответил я. ― Я не уверен, что эти немногие ― самые счастливые люди.

— Тогда что для вас значит это слово?

Я хотел пуститься на попятную, хотел объяснить, что, положа руку на сердце, не знаю, что оно значит и что всё, что бы ни сорвалось у меня сейчас с языка, будет полуправдой, но Пенни опередила меня:

— Это значит, ты просыпаешься, и весь мир у твоих ног, и всё по колено… ― она бурно зажестикулировала папироской, изящно держа ее худыми, голубоватыми пальцами. ― Весь мир как любимый человек, который… которого ты тоже любишь.

— Готов присоединиться к этому мнению, ― сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Анна продолжала цедить апельсиновый сок, давая подруге возможность пофантазировать. Но та больше не находила подходящих эпитетов.

— Знаете, что Джинн говорит по этому поводу?.. Что быть счастливым невозможно, если у тебя все шурупы на месте, ― сказала Анна.

— Тогда лучше, чтобы некоторых не хватало, ― вставила Пенни.

— Да, ничего другого не остается, ― согласилась Анна, и тут я почувствовал, что всё это было сказано не просто так. ― По-моему, нет ничего важнее, чем покой, ― выдала Анна новую сентенцию. ― Это какая-то философская категория. Или даже одна из главных, забытых добродетелей… Даже в праздности нет ничего предосудительного. Да-да, я в этом уверена! Но так трудно это объяснить на словах… Наблюдать за небом, за природой и даже вслушиваться в городской шум за окном…

Вряд ли она задавалась целью произвести на нас, и особенно на меня, впечатление, но тонкости ей было не занимать; меня она видела насквозь, прекрасно знала, как добиться моего доверия.

— Человек всегда в чем-то ограничен, ― добавила она. ― Поэтому тот, кто по-настоящему умен, никогда не бывает нервным… не может сидеть на иголках. Понимаете, что я хочу сказать?.. В конце концов, ум дает дополнительное знание о жизни. С которым приходит некоторое безразличие… к раздражителям и вообще. Он дает покой и даже смирение. Не согласны?

— В идеале, вы абсолютно правы, ― поддержал я. ― К этому невозможно не стремиться. Если имеешь голову на плечах… Но вряд ли можно рассчитывать, что удастся прожить в такой нирване всю жизнь.

— Если думать, как вы, значит заведомо отказывать себе во всем. Даже в элементарном… В элементарных удовольствиях, если хотите. Без которых… без них всё превращается в противоборство, в усилия над собой, ― быстро заговорила она. ― Не согласны?

— Не понимаю взаимосвязи, ― помедлил я.

— Да нет, я не о плотском говорю. Удовольствие… Боже, какое слово!.. Ну, если хотите, положительные эмоции, они бывают разными. Бывают и глубокими, утонченными. Обходиться без этого нельзя. Это вредно. Вот, что я хочу сказать. Понимаете? ― Анна обращалась ко мне одному, но Пенни, погруженная вдруг в рассеянность, за ходом дискуссии больше и не следила.

— В строгом смысле слова, всё это полезно для тела, для нервной системы и даже для психики, ― сказал я. ― Но для личности разрушительно. В этом сложность.

Своими голубыми глазами ― на дне их темнело недоумение ― Анна подталкивала меня к дополнительным объяснениям.

— Нужно знать, чего хочешь, ― добавил я. ― Если вы готовы к этому, готовы променять личность на здоровье… то незачем ломать голову. Если нет, то лучше всё взвесить. Душа, по-моему, вообще питается одной неадаптированностью к окружающему миру. К тому, во что ее постоянно тычут носом. Хотелось бы верить в обратное, но увы…

С минуту мы все молчали. Пенни докуривала папироску. Анна уже думала о чем-то своем. Затем она тем же простодушно-вызывающим тоном поинтересовалась:

— Что же, по-вашему, важнее ― здоровье тела или души?