Антиквар. Повести и рассказы

Маска Деда Мороза сползла с его лба, но больше она была не нужна, главное было то, что с детей сползли маски безумия и смерти. Он живо подхватил «мешок с подарками», где и впрямь были подарки – его медсестре, единственной, посвященной в дело: рыженькой, милой и смелой медсестричке-лисичке, как он ее в душе звал, но с которой никак не решался объясниться. Может быть, как раз теперь, сегодня? Он еще усмехнулся, вспомнив магнитную карточку у нее на холодильнике в сестринской: «Счастье – это когда все дома», – и выскользнул в коридор.

Post Sсriptum

…Это – писатель, склонный к самому безудержному интеллектуальному хулиганству. Но, не считаясь ни с чем, он все же неуклонно следует по пути гармонических сопряжений – будь то в области звука или смысла – и тем самым, ни на йоту не отступая от канонов поэтики, всякий раз поражает читателя неизбежностью своей новой творческой удачи.

ИЗ КРИТИКИ

Обстоятельства вынуждают меня сказать несколько слов в защиту художественной правды.

Начиная с загадок и путаницы, неизбежно рискуешь быть обвиненным в казуистике, в жонглировании словами, вообще в преднамеренной лжи. Между тем ситуация такова, что всякий другой путь для меня закрыт – по крайней мере, до выяснения вопроса об авторском праве. А так как, далее, авторское право является одним из видов правовых отношений вообще, то решение проблемы оказывается зависящим от общих принципов юриспруденции.

Это значит, что прежде, чем говорить о правде художественной, нужно разобраться в повседневной правде фактов, наиболее просто выражаемой через закон тождества.

Насколько я могу судить, не будучи юристом, представление именно о такой правде лежит в основе самой идеи законодательства. Справедливость играет уже подчиненную роль: для ее восстановления необходимо, с одной стороны, знание истинных обстоятельств дела, а с другой – ясное понятие о принятой норме. (Замечу в скобках, что именно отсутствие сведений по каждому из пунктов вынудило Пилата отказаться от судейства в знаменитом деле «Иудейский народ против Иисуса из Назарета». Этот поступок необъясним с точки зрения иудея, для которого существует только один Бог и одна истина. Но он закономерен для скептического язычника, привыкшего, что сомнение есть добродетель.)

Тот факт, что римское судопроизводство, без труда обойдя суть Пилатова вопроса, до наших дней не сдало ни одной из своих позиций, наглядно свидетельствует о важном свойстве человеческого ума: стремлении его к компромиссу. Очевидно, здесь нелишне вспомнить также и знаменитый «принцип дополнительности». По крайней мере, в моем нынешнем положении у меня нет другого выхода. Чтобы избегнуть упрека во лжи, следует отдать должное всем принятым взглядам на истину, ибо реальность, вопреки Аристотелю, не есть лишь одна из возможностей или правд, но все вместе. Действительный мир всегда и неизбежно оказывается средоточием парадоксов. Склонность человечества к компромиссу – не более как здоровая реакция разума на Вселенную, и тот, кто упускает это из виду, не может считаться реалистом – ни в жизни, ни в литературе.

Итак, начну по порядку, с признания. В этом деле факты не на моей стороне.

Я умер 14 июня 1986 года в Женеве. Подробности значения не имеют. Мои фотографические портреты наводнили мировую прессу, и если суммировать тиражи всех изданий, откликнувшихся эпитафией на мою смерть, то окажется, что общее число снимков в траурной кайме без труда превысило в один день число экземпляров Библии, созданных за два тысячелетия. Газета города, в котором я провел бо́льшую часть отпущенного мне срока, писала, что бессмертие мое наступило в субботу, сразу после кончины. Что ж, не каждому выпадает такая честь, и мне отнюдь не хотелось бы ответить равнодушием на все те слова, что были сказаны или написаны мне вслед. Пожалуй, только фраза о бессмертии требует уточнения – в своем месте я к этому вернусь. Но и она вполне понятна и извинительна, если принять в расчет всю ответственность ситуации. Похороны состоялись на следующей неделе. Тело мое было погребено со всеми положенными церемониями.

Таковы факты, и мне нечего им противопоставить, кроме сомнительных рассуждений, цель которых – оправдание этих строк. Между тем, повторяю, у меня нет другого выхода, коль скоро речь идет о принципиальном несовпадении бытия, основанного на опыте, с миром художественного текста или, шире, текста вообще. Написанную книгу можно сжечь, однако возможность ее написания не поддается огню даже гипотетически. И потому не следует торопиться с выводами.