Антиквар. Повести и рассказы

Но следующая открытая комната мало отличалась от этой. Там тоже были папа и мама, а с ними люди в халатах. И дальше так и пошло: освещенные комнаты с родителями и чужими людьми в одинаковых халатах. Голоса́ всякий раз становились громче, а слова и даже вопросы – понятней. Но было непонятно, что на них отвечать. Они толковали о чем-то таком, чего Ванечка не знал, о чем-то вроде вещей в стеклянном шкафе в комнате с «кварцем». Это «что-то» было только похоже на что-то другое, знакомое, а потому отвечать он все равно не мог. И он молчал. Однако он теперь обратил внимание на то, как исхудала почему-то мама, а также на забинтованную руку отца и на пластыри телесного цвета у него на щеках, особенно слева. Еще он заметил, что оба они хоть и были в знакомой ему одежде и обуви, но и то и другое, как и обстановка комнат, казалось вовсе не домашним. Будто они были в гостях. Да к тому же им на плечи тоже были наброшены халаты, только не синие, а белые, и отец всё теребил верхнюю пуговицу, а сам теперь почти не говорил, лишь смотрел на Ванечку каким-то необычным взглядом – необычным потому, что глаза его ввалились, понял вдруг Ванечка, – а правая щека и шея подергивалась время от времени от спазм, которых раньше Ванечка никогда не видал. И наконец, после доброго десятка таких комнат – когда он из них уходил, никто не пытался его удерживать, – у него самого явился вопрос, который, правда, он не высказал вслух (он так все и молчал до сих пор), но который теперь возникал постоянно: а куда подевалась Наденька? И теперь, входя в очередную освещенную комнату, он тотчас поспешно оглядывал всех, кто там был, и всякий раз убеждался, что Наденьки среди них нет.

Он удивлялся, но не спрашивал. А идя по коридору, вновь чувствовал ту же пустоту и безразличие, как вначале, только теперь, помимо них, появилось совсем маленькое, чуть покалывающее там-сям беспокойство. Но что именно его беспокоит – этого он не знал, как не мог вспомнить – пока шел по коридору – ни родителей, ни сестру.

Но вот ему попалась вдруг какая-то иная, не похожая на прежние комната. В ней был на полу не бобрик и не линолеум, как, например, в той, что с «кварцем», а ковер; у стен стояли не стеклянные, а полированные шкафы, среди комнаты разместился письменный стол с грудой бумаг на одном углу и телефоном на другом. За этим столом, спиной к окну, сидела пожилая женщина, а папа и мама – папа в зимнем пальто, мама в обычной своей шубке и шапке – молча смотрели на Ванечку. У отца в руках была еще чужая какая-то верхняя одежда, маленькая, как будто детская, но ничего Ванечке не напомнившая. И так они всё стояли и смотрели друг на друга, не шевелясь и ничего не говоря, полная женщина за столом тоже молчала, и это было скучно и тягостно. И потому, постояв так, Ванечка повернулся и пошел к двери, но, уже открыв ее, вдруг спросил через плечо совсем чужим, холодным и сухим голоском:

– А где Наденька?

После чего, с точностью и размеренностью автомата, переступил порог, закрыл за собой дверь – до щелчка – и отправился в дальнейший путь по коридору.

И теперь он шел и шел, не чувствуя ни времени, ни усталости, но замечая, что по бокам как-то слишком уж долго видны лишь закрытые двери с тишиной и тьмой за ними, а освещенных и незапертых что-то больше уже нет. Опять попадались коридоры-ответвления с тупиками в конце, снова он увидел тупик с черным окном, а главный коридор все тянулся и тянулся. И вот тогда-то и блеснула теплым светом щель под дверью, дверью к тому же необычной, на ней поблескивали две золотистые цифры, и за этой-то дверью оказалась та самая гостиная, совсем такая, как дома, с паркетом, ковром, с низким мягким диваном и шитыми подушками, на которые по традиции выкладывались из ящика с ватой елочные игрушки, прежде чем нести их к елке. И, наконец, сама елка тоже была здесь, именно такая, как прежде, такая, как – всегда.