Я имел возможность брать книги в руки и смотреть то, что мама особенно любила – издания выдающихся печатников: Альдов, Этьенна, Бодони; но мог и просто сесть на лестницу у открытого шкафа красного дерева и часами там сидеть, рассматривая книгу за книгой.
А лет в тринадцать я нашел способ досуга, который был даже интереснее чтения, – реставрационный отряд. Это произошло потому, что в тот момент я окончательно остановил выбор своей будущей профессии на области истории искусства и архитектуры, что было даже доложено родителям с целью отделаться наконец от музыкальной школы, но последнее мне удалось лишь несколько позже.
Обычно в таких группах собирались подростки и студенты, которые по воскресеньям помогали реставраторам памятников архитектуры в качестве неквалифицированной рабсилы. С утра до обеда работали, в основном таская носилки со строительным мусором, потом пили чай с пряниками в бытовке, потом гуляли по музеям.
Я пошел в такое сообщество, увидев объявление в самой читаемой в то время газете «Московский комсомолец», и, хотя я был младше остальных, главным для реализации этой затеи был не возрастной ценз, а то, чтобы меня отпускали родители на весь воскресный день, а также давали возможность отлучаться в поездки. Но по сравнению с моим братом, который норовил летать на дельтаплане, я выгодно отличался своими интересами, и родители были только рады.
В реставрационном сообществе я нашел первых друзей, хотя и были они постарше; за несколько лет с ними мы объездили множество русских городов и монастырей (где работали ровно так же), летом ездили в археологические экспедиции, словом, это было замечательным времяпрепровождением для подростка, который хотел быть историком. Особенно запомнились раскопки в Москве летом 1988 года в Историческом проезде, предшествовавшие восстановлению Воскресенских ворот: именно тогда и именно там была найдена первая в истории Москвы берестяная грамота.
И уж конечно, все это времяпрепровождение разительно отличалось от гнетущей атмосферы «спецшколы с преподаванием ряда предметов на испанском языке». Об этом образовательном учреждении, в застенках которого я провел десять лет, я даже сегодня не могу вспоминать без содрогания.
Интерес к букинистическим магазинам проснулся во мне рано, так что излюбленным развлечением после и вместо школы стало посещение букинистов и разглядывание лежащих там книг. Купить я ничего не мог, но и визуального контакта мне поначалу было достаточно. Из книжных магазинов я ходил не в те, где было интересно, а в те, откуда не гнали взашей от прилавка. То есть ни к Анне Федоровне Мосиной, о которой старое поколение книжников говорит с трепетом в голосе, ни на второй этаж «Дома Книги», ни к Ян Янычу я даже не совался; робкий интерес к старой иностранной книге также долго не мог получить своего развития, потому что Фира, «хозяйка» магазина на улице Качалова, тоже очень была критична к работе в режиме музея.
Впрочем, поскольку Фира все-таки имела выходные дни, я нашел выход: по пути из булочной, которая у нас была в конце Скатертного переулка в кирпичной башне, то есть как раз недалеко от «Иностранной книги», я обычно заходил туда и, если за прилавком никого не было, – стоял и глазел на разложенные под стеклом издания.
Еще одним магазином, где была толчея и откуда не выгоняли, была «Звезда» на Арбате; там я бывал часто, потому что по Арбату с его букинистическими магазинами в домах 11, 31, 36 пролегал мой путь в музыкальную школу, от начала улицы и почти до конца, до Малого Могильцевского переулка. Я отбывал там часы игры на трубе, но не слишком усердствовал: чем взрослее я становился, тем менее меня тянуло к инструменту. Шел я туда долго, заходя в букинисты на Арбате, а пройдя их – стоял перед витриной комиссионного магазина бытовой техники, в которой тогда поставили цветной телевизор и крутили кассету с иностранными мультфильмами. Погуляв три часа по Арбату со своей «квадратной скрипкой», я с чувством выполненного долга шел домой греться и ужинать.