Антипитерская проза

Люди в квартире Михаилу Петровичу начали попадаться всё незнакомые, больше — женщины в темных, но элегантных платках. Мужчины в хороших костюмах здоровались кивком головы издалека. Никакой молодежи не было вообще. Ею даже здесь и не пахло. На долю секунды Михаил Петрович засомневался, туда ли он попал, несмотря на виолончель, треск горящих свечей и старушечий распев псалмов, доносившийся сквозь тихую сутолоку из дальней комнаты, — комнаты сына. Михаил Петрович решил вдруг идти на этот приятный речитатив с религиозной обреченностью. В гостиной люди в основном стояли и перешептывались. Зеркало, антикварное, которое Михаил Петрович хорошо помнил на этом месте в гостиной, почему-то было закрыто не простыней, а чересчур шикарной жаккардовой скатертью с золотистыми кистями. Михаил Петрович даже чуть не выпалил, что так, мол, нельзя, господа, надо по-простому — простыней. В проеме комнаты сына толпился одинаково траурный народ. Этот общий траур показался Михаилу Петровичу каким-то напрасно пытливым, безрассудно подозрительным. «Никто и ничего не может знать, — думал Михаил Петрович. — Никто и никогда». Сквозь мягкие спины из комнаты бил свет.

— Какой светлый мальчик был! — сказала исключительно Михаилу Петровичу миниатюрная женщина в тесно повязанной косынке, из-под которой вылезали рыжие локоны поверх неразличимых глаз. — Какой светлый!

— Можно я пройду? — попросил у нее дорогу Михаил Петрович.

— Пройдите, конечно, — ответила миниатюрная женщина, радушно посторонившись.

В комнате сына гроб мореного дерева стоял невысоко, кажется, на какой-то садовой широкой скамейке, живописно, со складками, покрытой до пола переливчатой черной саржей.

В угол комнаты сдвинули всю технику: телевизор и дисплей, повернутые экранами к стене, акустические колонки в несколько этажей и музыкальный центр, на который, вероятно, чтобы не забыть, поставили видеокамеру, приготовленную для скорых съемок. Стены в комнате были желтыми, набухавшими от электричества и слезливых язычков целого сонмища тонких свечей. Между ними, как в горящем сосновом бору, теснились три иконки. Михаил Петрович различил среди них только Николая Угодника, видимо, того, итальянского. На одной из стен красовался глянцевый плакат с футболистом, каким-то саблезубым, крашеным мулатом. Михаил Петрович понимал, что этот чертов плакат необходимо было теперь снять немедленно.

Нигде не было Леонида. Михаил Петрович был уверен, что Леонида не было дома вообще, что он ушел, испугавшись горя, что он где-то заливал горе водкой, и это его отсутствие выглядело теперь из ряда вон выходящим, невероятно безобразным. «Эх, Леонид, Леонид. Ты думал, что так и будет тебе все с рук сходить. На чужом-то горбу... Нет, так не бывает, дружок. За все надо платить...» — Михаил Петрович вдруг испугался своего нравоучения, торопливо вздохнул, но воздух наружу из него не вышел.

Он стал прилежно слушать, как читала понятно непонятные слова, уткнувшись будто не в псалтырь, а в разлитое на столе пламя, скуластая бабушка в толстой шали, на неподвижных, словно вросших в паркет ногах. Михаил Петрович давно не видел таких старух, не похожих на его мать. «Остави, ослаби и прости вся вольная его и невольная согрешения, — вторил Михаил Петрович за чтицей. — Остави, ослаби и прости».

Михаил Петрович разглядел у гроба среди беспокойно хныкавших женщин Веру. Он разглядел ее потому, что она одна была смертельно измотанной и поэтому не плакала. Вероятно, подняв глаза, она узнала Михаила Петровича и даже попыталась посмотреть на него, как на всякого нового человека, с последним, бессмысленным ожиданием, но отвернулась медлительно, с усилием.

Вера ни разу в жизни не волновала Михаила Петровича как женщина, потому что была худа, высока и насмешлива. Но теперь дикая мысль поразила вдруг Михаила Петровича. «Вот какая мне теперь нужна женщина! — сообразил Михаил Петрович. — Как Вера. А не как Алла. Как Вера».

Последняя догадка и последняя проверка слились у него в движении. Михаила Петровича потянуло к гробу, он пошел к нему почему-то на цыпочках и боком.

Тяжесть из груди поднялась к глазам Михаила Петровича. В гробу лежал светленький и все еще пухленький мальчик. Михаил Петрович увидел, что он был разительно не тот, которого он ударил. Детские руки были сложены в нервную сцепку и отливали расплавленным, побелевшим воском. Они были один в один руками Леонида. «Это не тот, не тот мальчик, — неслышно стал твердить Михаил Петрович, озираясь по сторонам. — Тот был темненький, понимаете, а этот светленький и веснушчатый. Это не я его убил. Это кто-то другой его убил».

Михаил Петрович начал всхлипывать звучно, неудержимо. Люди смотрели на крупного сентиментального мужчину благодарно.

Челка мальчика теребилась не ветром, а зарницей. Михаил Петрович сквозь рыдания отдышался. Сердце у него опять стало маленьким, свободным, словно сдутое.

Рассказы

КАПИТАН КАРПОВ