Антипитерская проза

Михаил Петрович принял ванну в каком-то небывалом доселе, молодежном томлении. Он вытягивался в воде, сдобренной ароматизированной, а-ля клубничной, пеной, как теплокровный тюлень; опираясь локтями о края ванны, мечтательно покоился на мыльной поверхности, пока вполне определенная, эротическая лимфа совершала большой круг внутри его тела — от мятного темени до распаренных пальцев ног. Ему нравилась его матовая, полированная монголоидная кожа и нравились его увесистые мужские причиндалы, на которые он теперь смотрел свежим, комплиментарным взглядом, особенно после того как в какой-то, в общем, паршивой газетенке прочел, что размер фаллоса, по экологическим причинам, за последнее время значительно уменьшился, и у современных юношей он уже отнюдь не тот, что был лет тридцать назад, то есть тогда, когда половозрелым молодым человеком уже стал Михаил Петрович.

Накануне Михаил Петрович почему-то без малейшего стеснения, наоборот, с безапелляционностью позвонил Алле и предложил ей, не оттягивая, встретиться. Как ни странно, Алла совсем не удивилась его звонку и откровенному натиску. «Давайте встретимся», — согласилась она и добавила, что лучше — на нейтральной территории, тем самым, собственно, сама забежала на несколько шагов вперед и раскрепостила Михаила Петровича окончательно. «Какая душка!» — чуть не выпалил Михаил Петрович. Они договорились встретиться в семь вечера на выходе из метро «Гостиный двор» и чересчур прозрачно, перекрестно захихикали и захехекали в трубки...

Михаил Петрович кардинально изменил свои усы. Из опрокинутой навзничь скобки они превратились в неутихающее тире из азбуки Морзе. В зеркале его лицо теперь выглядело намеренно и как бы временно энергичным. Он не мог укусить теперь свои усы и лишь догадывался о нынешнем их вкусе. Надлежащий вкус усов — немаловажный атрибут любовника. Прежние его усы, по крайней мере их обвислые кончики, отдавали никотином, зубной пастой «Жемчуг» и спекшейся телесной кислинкой. Михаилу Петровичу нравились теперь и его глаза, хорошо промытые, но все равно неправильно, не миндалевидно, отечно продолговатые. Крылья носа, слегка избавившись от усов, теперь волновались свободно. Михаил Петрович постриг ногти на руках, постриг, кряхтя, их на ногах и, наконец, выпрямился с ощущением законченной чистоты. Он впервые потратил дезодорант не только на подмышки, но и на пах. Мокрый чубчик, откинутый направо и назад, на сломе отливал полоской металлического света. Покидая ванную, Михаил Петрович нетерпеливо приходил к заключению, что женское молодое тело — это с некоторых пор снова счастье для одинокого мужчины.

В комнате, освещенной ярко, всеми лампочками в люстре, мать Михаила Петровича сидела на краешке дивана зареванная.

— Мама, что случилось? У тебя что-то болит опять? — спросил Михаил Петрович.

— Горе-то какое, сынок! — шумно, с остатками рыданья, вздохнула мать и внимательно посмотрела на сына.

«Неужели что-то с Оксаной?» — чиркнули спичкой в мозгу Михаила Петровича.

— Миша, что ты сделал с лицом? Усы, что ли, обкорнал? — спросила мать, вставая.

«Нет, не с Оксаной», — успокоился Михаил Петрович.

— Разве что-то не так, мама? — спросил он, поддерживая мать за поясницу.

— Не так, Миша. Совсем не так. Как придурок.

— Мама!

— Миша! Горе у Леонида! Сына у него убили.

— Как, мама, убили?

— Ну что, как? Не знаешь, как сейчас убивают? Надька твоя звонила, пока ты в ванной себе марафет наводил. Сказала, что убили сына у Леонида. Ой, что-то мне вступило, что-то нехорошо, — мать опять присела на диван. — Шестнадцать лет парню. Ребенок совсем, — мать заплакала невидимо, за низко опущенными веками. — Принеси мне, Миша, мое лекарство от давления. На кухне, на холодильнике.

Когда через несколько минут мать пересказала в подробностях свой разговор с Надькой (что сына Леонида, кажется, его звали Ванечка, ударили на улице по голове, что он сам все же добрался до дома, а дома ему стало плохо, что вызвали «скорую помощь», но в больнице он умер), Михаил Петрович стремительно и ясно понял, что это он убил сына Леонида, что это он сильно ударил мальчика на улице по голове, вернее, в голову.

— Поезжай, Миша, к Леониду. Может быть, чем-то помочь надо. И от меня соболезнования передавай. Скажи, мол, Ольга Федоровна не может в это поверить, — мать говорила с настоящим, прерывистым страданием, полным беспомощности и облегчения. — Теперь-то не пей, Миша.

— Я стопку, мама. Сейчас поеду. Только на работу позвоню.

То ли от того, что, пока он пил первую, а следом вторую стопки, он не выдыхал воздух, в груди у Михаила Петровича что-то разбухло, наверное сердце, и дышать было дальше страшно, невозможно, как под водой.

В памяти Михаила Петровича сын Леонида, Ваня, которого он видел однажды лет десять назад, мерцал абстрактным детским силуэтом. Михаил Петрович помнил, что мальчик при знакомстве с чужим благодушным дядей на контакт не пошел. Он деликатно тогда с куском торта удалился в свою комнату, откуда доносились писклявые сигналы компьютерной игры.