Антипитерская проза

Когда дочь направилась в туалет, Михаил Петрович со спины еще больше разглядел в ней родную душу. Их теперь было трое, составляющих род, — его мать, он сам и его дочь. Эту кровную связь между ними Михаилу Петровичу теперь было очень важно сознавать. У всех была не то чтобы одна и та же походка, но — общие ее составляющие. По единой траектории перемещалась тяжесть по телам. У всех в движении слоистой смотрелась спина. Как ни странно, такая же спина была и у покойного отца Михаила Петровича, словно эту спину, как в матрице, в одинаковой позе отлежали на всю жизнь. У всех похоже болтались широкие кисти рук, слегка отбрасываемые назад, и ноги, инстинктивно не любившие каблуков, церемонно выворачивались наружу. Разница сказывалась только в темпе и интенсивности ходьбы. Мать двигалась с хронической опаской, сын — с внутренней убежденностью, дочь, вопреки своему сложению, почти семенила, по-детски задыхаясь.

Оксане шли черные брюки-шаровары из какого-то шелестящего материала. Она вернулась из туалета с расстегнутым карманом на джинсовой куртке. «Проверяла, сколько я денег ей положил в конверт, — догадался Михаил Петрович. — Тактичная девочка. Сразу не стала смотреть».

— Мама эти штаны подарила, — сказала дочь.

— Хорошие. Только шумно трутся, — сказал отец.

— Ты ничего не понимаешь, папа. Сейчас так модно.

— Широкие, хохляцкие.

— Чего ты все «хохляцкие» говоришь?

— А кто мы? Мы наполовину хохлы. Дедушка-то твой — из Полтавы. Помнишь, я тебе «Сорочинскую ярмарку» читал?

— Никакие мы не хохлы, папа. Мы в Петербурге живем.

— Кто здесь только не живет... Мать как? Этот ходит, с шишкой?

— Дядя Жора? Ходит, — высоко вздохнула дочь. — Шишку ему вырезали. Он тихо приходит, я даже не слышу.

— Он всегда тихо гадил. Больше никто не ходит? Алексеев? Леонид?

— Никто, папа. Алексеев звонил. А Леониду у нас делать нечего, — дочь взглянула на отца его прежними, ожесточенно намокающими глазами. — Надо ему подлянку устроить.

Грудь дочери от волнения детонировала дробно. У ее матери амплитуда бывала куда более размашистой, трудно замедляемой. Михаил Петрович забросил ногу на ногу, чего давно уже не делал, и методично затряс ботинком в воздухе.

— Не надо, доча. Мы должны быть выше. Мы с тобой и с бабушкой.

— Надо. Он тебе ведь делал подлянку? Ты же сам говорил.

— Чего я говорил?

— Что он тебе денег должен, что он на чужом горбу... — дочь прыснула вином в бокал.

Михаил Петрович тоже засмеялся хрипло сквозь струи дыма. Тарелка у дочери опустела. Михаил Петрович положил со своей тарелки на ее жирно остывшие кусочки шашлыка.

— Кушай, доча.

Оксана улыбнулась и стала жевать, разговаривая.

— Давай я позвоню на его работу и скажу его директору, что Леонид всегда на чужом горбу ездит, пусть люди знают, — гулким шепотом говорила дочь. — И вообще, что он гадкий человек.

— Кто тебе сказал, что он гадкий? — щурился Михаил Петрович от приятного времяпрепровождения.

— Ты говорил, еще тогда, и мама.

— Маме твоей больше всех надо. Никак не успокоится. Мороженое будешь?

Оксана противоречиво закивала челкой.

— Выросла девочка, — Михаил Петрович допил коньяк и откинулся на хрустящую спинку стула с внимательной важностью.

— Лучше кофе в «Идеальной чашке» попьем с пирожными, — сказал он, вставая.

— Мама недавно ему звонила и ревела.

— Ну не дура, доча?.. А потом Шишка пришел, и она успокоилась. Да, доча?

— Да. Еще звонила твоя Люська пьяная.

— А этой чего нужно было?

— Я не поняла. Сказала ей, что ты у нас уже не живешь. Она, вдрабадан, про какие-то трусы мне лапшу вешала.

— Ты ее не слушай, доча. Она совсем спилась. Бабы быстро спиваются... Вы правильно с матерью сделали, что дубленку длинную купили, — одевал дочь Михаил Петрович, разглаживая ворсистую складку на ее спине.

«Хорошо, — думал Михаил Петрович, глядя на фигуру дочери, — что дубленка тонкая и развевается внизу, как подол, женственно. Только цвет выбрали неправильный, изумрудный, ни к селу ни к городу. Надька. Любит все ненатуральное. Дубленка для молодой девушки должна быть бежевой, светло-коричневой».

На выходе из кафе отца с дочерью флегматично рассматривали те же разноязыкие кавказцы, теперь в вязаных шапочках. У одного из них крутился, как заведенный, брелок с ключами на пальце.

— Э, отец, отпусти дочку, покатаемся, пожалуйста, — сказал кадыкастый, у которого мохнатые брови запрыгнули теперь на отворот шапочки.

Оксана опять наивно засмеялась, но голову не склонила к воротнику, а, напротив, откинула с волосами назад.

— Пойдем, пойдем, Оксана. Не останавливайся. Совсем черножопые обнаглели. Ты смотри с ними не заигрывай. Они любят... таких».

Михаил Петрович под ручку с дочерью широко и степенно ступали по мокрому тротуару в разлитых разноцветных отблесках. Они обсуждали витрины, подсветку фасадов, автомобили. Оксана то и дело провожала глазами красивых юношей и девушек и периодически хихикала над тем, что своей неторопливостью она и отец раздражали некоторых динамичных прохожих, которые оборачивались на них с досадой и которым отец вдогонку твердил: «Бегите, бегите, только шею себе не сверните».