Антипитерская проза

...Михаил Петрович, как всегда у Люськи, проснулся посреди прохладной безлюдной чистоты. Одеяло было куцым, потому что лежало поперек кровати, и из-под него торчали ступни Михаила Петровича, отливающие суровой перламутровой желтизной. Прошла добрая половина жизни, и теперь от детского содрогания Михаила Петровича — содрогания, связанного с его ногами, не осталось и следа. Маленькому Мише его ноги представлялись уродливо громоздкими, не соразмерными с его остальной мосластой худобой. Особенно беспощадно шутил по этому поводу дядя Коля, старший брат отца Михаила Петровича. «У тебя лапы, Миша, на три сантиметра длиннее, чем нужно, — оглядывал он серьезно племянника. — Сегодня же надо их укоротить, пока не поздно. Ночью, когда будешь спать, я тебе пальцы отрежу. Так лучше будет». Ночью, однако, дядя Коля отчужденно храпел, даже когда ворочался, но маленького Мишу это не успокаивало, от страха и несправедливости он не смыкал глаз.

Все двери у Люськи в квартире были распахнуты. Этим она подчеркивала внутреннюю свободу своего одиночества. Она шаталась по квартире, разговаривая вслух. Она ворчала, что Михаил Петрович своими чоботами перегородил весь коридор, как баржей протоку, что его вонючие носки она накрыла тазом, что она просила его приходить к ней в свежем белье, что пусть он не надеется, что она будет стирать ему его потники, что она не самоубийца, что носки и трусы мужчина должен стирать себе сам, как это всегда делал незабвенный Лев Абрамович.

Михаил Петрович вошел на кухню, когда Люська умолкла. Она с расчетливой жадностью глотала шампанское.

— Подожди, я допью, — оторвалась она от высокого бокала, — потом пойдешь гадить.

Дорога в открытый настежь совмещенный санузел пролегала через кухню. Люська с полным ртом распахнула форточку и уткнулась в прямоугольный проем, как в книгу.

Михаил Петрович привык вести себя в туалете шумно. Он знал, что Люську тревожили не звуки, а запахи. А звуки ее только распаляли. Она говорила в хорошем настроении, что настоящий мужчина должен пахнуть материнским молоком, а не козлятиной, а испражняться должен громко, особенно громко писать, потому что по напору струи можно судить о его мужских достоинствах, видимых и невидимых, о габаритах и качествах.

Михаил Петрович причесал усы, на которые инеем упали пары лимонного освежителя воздуха. Люська все еще тянула шампанское. Укор на ее лице был напрасным, просроченным. Михаил Петрович чувствовал себя самодовольно — здоровым и нужным.

— Ты долго еще в этих трусах будешь ходить? — спросила сосредоточенная Люська.

— Сейчас оденусь.

— Нет, вообще у тебя есть другие трусы, кроме этих?

— Что ты ерунду говоришь? Конечно, есть.

— Почему же ты не носишь другие трусы, а только эти?

— Как не ношу? Ношу.

— Я тебя не видела в других трусах, Миша. Ко мне ты приезжаешь только в этих.

— А чем они тебе, Люся, не нравятся?

— Они дурацкие, Миша. Допотопные. Сколько им лет?

— Мне в них удобно.

— А мне?

— Ты разве любишь в мужских трусах ходить? Не знал, что ты трансвеститка, Люся.

— Он еще шутит! Не в мужских, а в дурацких. Еще раз в них припрешься, я их выброшу в окно.

— А я их не буду снимать.

— Ты можешь и брюки не снимать. Очень надо. И вообще сюда не приезжать.

— Ты что, не с той ноги встала?

— У меня любая нога та.

Люська сползла с подоконника, по инерции распахивая халат. Затекшие, бескровные Люськины ноги коснулись пола одновременно. Было видно, что они закоченели. Зато лобок пылал золотой виноградной гроздью. Таким устойчиво крашенным Михаил Петрович Люськин лобок еще не видел.

Люська стала рыться в холодильнике, а Михаил Петрович встал на ее место у форточки, чтобы перекурить. Люська продолжала разглагольствовать о его неряшливости, о том, что у него пузырятся штаны на коленках, что воротник рубашки истрепался и покрылся серыми катышками, что он носит вязаные варежки, как ребенок, что не чистит обувь и плохо чистит зубы, что Лев Абрамович, между прочим, не выходил на улицу без двух носовых платков, а носки надевал всегда под цвет туфель или брюк, что зубы он чистил даже на работе после обеда и не только щеткой, но и специальной нитью, что он не позволял себе, чтобы у него из ноздрей торчали волоски.

— Не похоже на еврея, — отозвался Михаил Петрович, заканчивая перекур.

— Похоже. Вы мало знаете евреев. Это миф, что евреи не думают о своем внешнем виде, и миф, что они за копейку удавятся. Если они кого любят, на того они не скупятся.

— На себя они не скупятся. Это правда.

— Миша, к сожалению, тебе очень многого не дано понять.

— Что же он от тебя уехал?

— А он не от меня уехал, он от вас уехал, от таких, как ты.

— Да я его знать не знал, твоего Льва Абрамыча!

— Вот скажи, Миша, что ты мне за все это время подарил? Коробку конфет на Новый год, из которых половину сожрал?

— Не ври. Я не ем сладкое.

— Вот и плохо. Настоящий мужчина должен любить сладкое. Леонид, спасибо ему, втихаря от тебя подбрасывал мне деньжат, когда у меня гроша за душой не было, жить было не на что.

— Леонид — подлец. Он у меня же тырил и тебе давал.

— Да пусть хоть так. А что же ты ему позволял тырить?