Антипитерская проза

Михаилу Петровичу стало нестерпимо ясно, что из всех женщин ему теперь нужна была молодая, двадцатилетняя, извилистая, с нервными бедрами и мелкозернистой кожей. Михаил Петрович остановил свой выбор на Алле, до недавнего времени девушке своего должника Виталия. Часто у Аллы были плохо вымыты волосы, и улыбалась она неуклюже, щербинкой. Зато ее шея, и ее бока, и ее груди были молодыми и зрелыми.

На белой пластиковой стене рядом с некогда рабочим местом Виталия сохранились жирноватые следы обеих Аллиных ладошек. Они будоражили Михаила Петровича.

В телефонной книжке Михаила Петровича Аллин номер соседствовал с номером Виталия. Но Виталий теперь стал пропащей душой, избегающей Михаила Петровича.

4. Дочь

Дочь Михаила Петровича Оксана была в отца. Многие подозревали, что подобное сходство не могло его радовать, но они ошибались.

Дочь к восемнадцати годам была полна отнюдь не юной полнотой. Физически она выглядела крупной и краснощекой. Психически, живя в худосочное время, она страдала. Вот почему еще Михаил Петрович терпеть не мог современную психологию, — потому что эта лженаука оперировала не абсолютными величинами, а относительными, она объясняла не то, что происходит в человеке, а то, что должно происходить с персонажами глянцевых журналов. Вот почему для Михаила Петровича современная психология и человековедение были две вещи несовместные.

Он говорил дочери, чтобы она плевала на этот мир, что она-то настоящая кровь с молоком, а пигалиц, которых теперь любят, любят совсем не от силы, а от слабости.

Очертания ее грудей были заимствованы у матери, у жены Михаила Петровича, но были удвоены — словно его любовным отцовским замахом. Ноги и руки у Оксаны, большие, но аккуратные, были безволосыми и равномерно смуглыми, как у отца. Зато ложбинка меж грудей не поддавалась никакому загару (солнце туда не проникало) и фосфоресцировала сквозь ткань. Жаль, что Оксана сутулилась. Понятно, что сутулилась она от смущения, из скромности, предполагая, что если она выпрямится и развернется во всю свою рослую ширь, то сразу станет чересчур заметной, и ее естественная многообещающая экстравагантность вызовет не только редкое восхищение, но и частые идиотские смешки. Публика повсюду теперь была слишком мальчишеской, ломкой, дурашливой.

Однако даже этот вертлявый, слабоалкогольный род людской по-прежнему не оспаривал некоторые вечные ценности, например, красоту густых каштановых волос. А волосы у Оксаны были действительно красивые и каштановые, и, главное, она не цеплялась за них, как за семейную реликвию, не завивала в косы до пят, а стригла и укладывала объемными прядями, дорого, как теперь было принято.

— Выросла девочка, — воскликнул Михаил Петрович на все грузинское кафе, куда они зашли с Оксаной отметить ее день рождения.

Михаилу Петровичу было лестно, что его дочь, оказавшись в центре внимания, от благодарности перестала стыдиться отца. Он заказал «Киндзмараули», коньяк, боржоми, зелень, лобио и шашлык из свинины. Он помнил, что девочка больше всего на свете любила мясо. Он знал, что в приличных заведениях дорожат усатыми клиентами и их дородными юными спутницами. Это вам не «Макдоналдс» какой-то и не какая-то там блинная, где если чем и дорожат, то лишь очень быстрым питанием. «Если кому-нибудь хочется, пусть думает, что это вовсе и не дочь моя, — хитро щурился Михаил Петрович. — Тем более что это и Оксане нравится». Михаилу Петровичу казалось, что и Оксана начинает понимать, что ее смазливые сверстники ей ни к чему, что хватит по ним изнывать, что они ей не пара по определению, что если кто и будет у нее, то сразу — взрослый мужчина.

— Папа, он на меня пялится. С длинной шеей. Давай поменяемся местами, — шепнула дочь, которая вообще шептала громко, как артистка Доронина.

Михаил Петрович обернулся и увидел двух кавказцев за соседним столиком, на вид удрученных и не нахальных.

— Это моя дочь, хе-хе, — сказал он тому, с длинной шеей и кадыком, что, не мигая, смотрел на Оксану.

— Э, отец, поздравляю, — сказал кавказец и взметнул брови на середину лба.

Эти внезапно взлетевшие брови рассмешили Оксану. Кавказцы тоже посмеялись, но скоро ушли. Они разговаривали друг с другом как будто бы на разных тюркских языках, но в унисон жестикулировали.

— Циркачи, наверное, — сказала дочь, все еще давясь мясом от смеха.

— Да, щипачи, — сказал отец, жалея, что налил дочери второй бокал вина.