Антипитерская проза

«У моей жены такие глаза, о которые можно порезаться. А с ее лица хочется не только воду пить, но и что-нибудь есть».

«Всегда можно начать жизнь с чистого листа», — испугался Павлик сорвавшейся с собственного языка фразы.

Андреич улыбнулся, больше — ноздрями: «На днях хотел начать всё с чистого листа. Но ни одного чистого листа под рукой не нашлось — одни исписанные беспорядочным почерком, причем — и с лица и с оборота...»

Ольга Юрьевна успела обвить шею Павлика, когда он поднимался в офис по безлюдной служебной лестнице. Ольга Юрьевна была в тесном, пятнистом, милитаристском трико и джинсовой кацавейке с разноцветными стразами и мехом где попало; окутана она была новым приятным запахом, который от ее активных действий превращался в неприятный. Жена директора, надо отдать ей должное, если и распускала руки, то — не очень низко, даже по заднице не похлопывала, а ширинки касалась лишь жаром своего оголенного, слегка вислого живота. Грудь у нее была странная, небольшая, но начиналась от горла и какая-то слипшаяся, без ложбинки. То ли дело груди у Юли — как опрокинутые купола.

«Мне нравится, когда ты возбуждаешься. Когда ты возбуждаешься, ты становишься добрее, — шептала Ольга Юрьевна. — Ты обещал, Павлик, что сегодня мы встретимся».

«Завтра, Аполлинария Львовна», — правдоподобно сказал Павлик, милостиво улыбаясь.

Ольга Юрьевна выронила из пальцев телефон, он небольно упал на ногу Павлику. Ольга Юрьевна несколько секунд смотрела в глаза молодого человека, затем, кокетливо кряхтя, полезла за телефоном, напрягая синеватую талию. Жена директора была не кровь с молоком, а черника со сливками.

«Рыцарь, тоже мне!» — выпрямилась Ольга Юрьевна зардевшаяся.

«Рыцарство в наши дни — всего лишь одна из форм мошенничества», — выпалил Павлик, как Андреич.

«Да? Не обманывай меня, Павлик. Я этого не заслужила», — сказала она, зачем-то чуть не разрыдавшись на последнем слове, как маленькая и справедливая девочка.

«Она хорошая, — думал Павлик о жене директора. — Не сексуальная, не современная, не веселая, но хорошая».

К концу рабочего дня Павлик решил уволиться. Андреич, что было не удивительно, на работу так и не пожаловал ни к обеду, ни позже, ни один, ни с пресловутым Петром Петровичем. Телефон Андреича продолжал молчать, напрямую звонить важной персоне директор не осмеливался: видимо, Андреич ничуть не преувеличивал теперешнее положение друга юности.

Директор на Павлика накричал, что тот не выполнил его задания, не привез «живым или мертвым» Андреича и что зря, по сути, получает зарплату.

В течение месяца директор соблюдал некую диету, и сегодня было очевидно, что он действительно сбросил вес, но стал выглядеть при этом почему-то не помолодевшим, а резко состарившимся. Лысина директора смотрелась пересушенной в духовке, и лицо было хоть и натянутым и умащенным, с подстриженными бровями, но все равно каким-то нездоровым, как «у будущего мученика», вспомнил Павлик; и торчало это раздосадованное, детско-стариковское лицо из мешковатого, обвалившегося воротника. Голос у похудевшего директора стал куда более хлестким, нежели чем был у толстого.

«Что ты сидишь тупо?» — почти свистел директор в сторону Павлика.

«Хорошо, я буду стоять тупо или ходить тупо, или лежать тупо. Что вам больше нравится?» — Нравилось Павлику казаться невозмутимым с директором.

«Не умничай — ты не Андреич», — с трудом сдержался директор.

Павлик улыбнулся, потому что знал, что на самом деле директор хотел сказать другое: «Дрочи тупо!»

Почему-то Павлику было неприятно сознавать, что он может в любой момент наставить рога директору.

Серега от директора вышел сухим из воды и поэтому буркнул с максимальной самостоятельностью, что, дескать, ему делать больше нечего, как только алкашей возить на «тойоте».

«Ну ты и тупой!» — сообщил Сереге Павлик, брезгливо озирая якобы не самого Серегу, а его породу. Особенно противны были Павлику Серегины глаза. Их неряшливые прорези с утолщенными веками напоминали дырки на камвольных, сползающих носках.

Серега хотел было рассвирепеть, взбелениться и назвать Павлика тем, кем считал, — альфонсом, но вспомнил, что видел однажды Павлика дерущимся — и тот был эффективен и победоносен.

Павлик смотрел на дисплей телефона и все еще надеялся, что Юля позвонит. Тогда он ей скажет, что хочет уволиться отсюда к черту, поступить на вечернее куда-нибудь учиться, а главное, он хочет предложить ей руку и сердце, то есть хочет жениться и жить планомерно и правильно, по нарастающей, а не как придется. Он знал, что Юля нисколько не опешит, потому как нисколько не поверит.

Телефон зазвонил, пришло сообщение от Персоны: «Жду на Невском, целую в нос».

Павлик для наглядности зажмурился, но все равно не смог предметно представить ни лица, ни фигуры, ни золотого халата Персоны. Внутри, в темноте, прямо по опущенным векам, как по монитору, бесконечно бежала справа налево светящаяся старинная строка: «Таинственная порочная роскошь, таинственная порочная роскошь», — кажется, без орфографических ошибок.

Павлик рассмеялся: «Персона-процентщица!»