Антипитерская проза

Р. S. Простите за грустное письмо. Быть может, Вас немного развеселит безобидная семейная сценка.

Дело в том, что на Новый год моя жена подарила мне пару замечательных, извините, трусов. То есть пару не в смысле двое, а одни, но настоящие, фирменные, с ободком по талии, с незаметными швами и крохотными пуговичками. Обновить презент в праздники мне было все как-то недосуг. Положил в шкаф и забыл.

Вчера же вечером, уже фактически ночью, после того, как я закончил писать Вам это Послание, я решил принять душ и вспомнил про интимный подарок жены.

Трусы оказались действительно приятные, добротные. Я вышел в одних трусах в прихожую, где у нас высокое зеркало. Было поздно, домашние все спали. Я стал смотреть, как же теперь я выгляжу в этих новых дорогих трусах. Но не успел даже толком встать в профиль, как почувствовал ироничное молчание за спиной. Повернулся: так и есть, жена улыбается во все лицо. «Примеряешь?» — спрашивает. «Нет, просто после душа», — почему-то засмущался я.

Я тогда подумал, что и с Вами, вероятно, происходят такие же мелкие бытовые курьезы. Допустим, одолевает Вас бессонница. Вы встаете среди ночи — и старческой опрометью к гардеробу. Что-то ищете впотьмах, почти на ощупь. Потом подходите к трюмо в простенке между окнами. Раздвигаете портьеры, чтобы сильный лунный свет беспрепятственно проникал в зал. В Ваших руках — галстук, тот самый, венценосный, золото с пурпуром. Сочное тепло луны углубляет его фактуру. Он как будто намокает и еще больше тяжелеет от небесного сияния. Вы прикладываете галстук к груди, прямо к пижаме, — и из Ваших глаз текут крупные слезы... Вероятно, кто-нибудь наблюдает за Вами в это время.

СМЕШНО, РУСАКОВ

1 

Русаков мог выглядеть человеком крайне занятым, хотя в действительности все эти поступки — человеческие, благородные, мужские — были ему смешны, как и деятельные люди, не могущие и дня провести, чтобы чего-нибудь да ни совершить; казалось, что таким образом они цепляются за жизнь, полагая, что чем больше своих колючек в нее воткнут, тем дольше на ней удержатся. Конечно, сидеть сложа руки в позе лотоса и улыбаться с натужной просветленностью — тоже нехорошо. Но и целый день изображать вечный двигатель, живчика, трудоголика, а потом на самом интересном месте вдруг захрапеть — это уж совсем глупо. Лев Николаевич Толстой как-то сокрушался: могу, говорит, понять всех, даже самого последнего изверга, но вот дурака, хоть убейте, понять не могу. Забыл, умел понять и дурака.

Телевизор напомнил Русакову, что в Петербурге в этот рождественский вечер объявлено штормовое предупреждение. У ведущего в «Вестях» губы были скользкими, как две лески, и когда он говорил, они перекручивались. Его брезгливое замечание об аномально теплой зиме этого года вдруг сменилось шалопайским кликушеством о грядущем наводнении, шквалистом ветре, обрыве электропроводов, затоплении подвалов в центральной части города, выходе из строя канализации, аварийном закрытии некоторых станций метро, обрушении рекламных щитов, сносе кровель, промозглом ливне в мареве землистого мрака, возможных человеческих жертвах.

Стекла сами собой набрякли дрожью, по квартире засновали короткопалые сквозняки. Кот стал требовательно голосить из прихожей: один из дозорных шторма придерживал ему дверь в туалет.

Русаков до урагана стремительно принял душ, высушил волосы феном, надел белую сорочку с запонками, повязал галстук с переливчатыми, венозными прожилками под удлиненный кардиган, достоинством которого были крупные металлические пуговицы и то, что его полы не мялись ни при каких обстоятельствах, подушился на щеки и подбородок и принялся перед экраном телевизора драить ботинки чуть ли не до сквозного блеска, напирая на каблуки.

Кот безостановочно и бесшумно лакал воду из миски. Это у него было нервное.

Смотреться в зеркало Русакову было бесполезно: он знал, что увидит там пропорциональное лицо с деликатной улыбкой, почтенную осанку и благоприобретенное чувство ровной, устоявшейся безвозвратности.

Русаков набросил куртку из верблюжьей шерсти с полосатой подкладкой, поднял воротник, через одежду нащупал на груди сначала телефон в кармане, затем крестик и, погрозив коту пальцем в перчатке, покинул квартиру. Он услышал, как тяжело, полновесно затопал кот за дверью. Кот был преклонных лет, но из ума не выжил, напротив, умел вести себя как дипломатичный приживальщик. Он мог смотреть на хозяина с примитивной преданностью, а мог, как сейчас, возмутиться началу очередного человеческого аффекта, совпавшего, по дурному вкусу, с ненастьем на улице.