Антипитерская проза

В купе горел один ночник внизу. Коммерсанты сидели бок о бок на полке под Харитоновым, шептались и поочередно отхлебывали из фляжки. Девушка в наушниках лежала на спине, закинув руки за голову. Открытые ее глаза следили за воображением. Глаза у нее были ясными и карими, подведенные лиловым карандашом. Их какая-то неприязненная твердость нивелировалась серыми тенями и липкой черной тушью. У жены Харитонова, при всей ее ранимой белесости, всегда были канареечно-радостные веки. И рот жена почему-то любила увеличивать алой помадой. У этой москвички темно-красными были лишь впалые щеки, а узорчатые губы только что облизанными. Она лежала в майке без рукавов, и ее самым притягательным местом теперь были сильные, ровно тонированные подмышки. С недавнего времени отношение Харитонова к женскому полу стало возвращаться на круги своя, к юношеской недоуменной жалости, когда ему было грустно смотреть на беременных женщин, старушек в платочках и своих некрасивых одноклассниц. Теперь ему почему-то стало жалко эту волевую москвичку в гроздьях каракулевых локонов. Она лежала, по-пуритански вытянувшись и прикрывшись простыней, как опытная жертва. Ему хотелось оградить ее от потасканных спутников, отделить овец от козлищ. «Наши плоти, — размышлял Харитонов, — тлетворны, а привычки паскудны. Мы состоим из тухлой крови, желтого сала, углекислого газа, тяжелой воды, отходов разврата, напластований зависти, двоедушия, глистов самодовольства, метастазов смутного времени, потерянности, никчемности, частичек таинственной теплоты».

Харитонов знал, что оба мелких бизнесмена снизу будут храпеть. Харитонов обычно тоже выделывал рулады, но этой ночью ему не удастся уснуть крепко. Он будет тихо дышать. Всю ночь будет прибывать и убывать боль, словно море. Он готовился к сумбурной дремоте, выморочной, как у прилежного, но ослабевшего часового.

Рахитичный, очухиваясь среди ночи от похотливого похмелья, будет демонстративно будить нещадно храпящего друга, вставать к ворочающейся юной москвичке, облокачиваться о ее полку и насмешливо просить у нее прощения за беспокойство. В эти моменты Харитонов будет приподнимать свою голову, непримиримую в темноте, и смешивать карты рахитичному. Харитонов боялся, что нижние полки не ограничатся храпом и перегаром, — он боялся, что они начнут портить воздух оглушительно и основательно. Он боялся, что от их миазмов девушка заплачет. Он помнил, как после их свадьбы с Людмилой, в медовый месяц, когда они деликатно привыкали друг к другу, он, запираясь в туалете, стеснялся испражняться громко.

Внизу несколько раз кряду пили под сурдинку за чье-то царствие небесное.

«Рак».

«Да, рак. Человек сгорел за полгода».

«Сколько ему было?»

«Пятьдесят с небольшим».

«Я ведь видел его на юбилейных торжествах».

«Молодая жена осталась с ребеночком».

«Любил он это дело, жениться».

«Четвертый брак».

«Переборщил, бог троицу любит».

«Последний месяц, когда он уже умирал, я ему привозил бумаги на подпись — он же оставался все еще в должности. Я ему как-то два листка положил на одеяло, а он мне говорит: «Убери их, мне больно». Два листка бумаги — а ему больно».

«Рак».

«Да, рак. Пойдем в вагон-ресторан, помянем. Тельце высохло, а голова стала огромная, мосластая».

«У меня тоже, наверное, рак», — подумал Харитонов буднично. Он проглотил со слюной две таблетки американского аспирина, приноравливаясь к перекатам ночной мочеполовой боли.

Девушка, казалось, не спала, а медитировала. Она так растянулась, до сквозистости, как будто надеялась оторваться от полки и в телепатической прострации покинуть это грубое место.

«В сорок лет, — думал Харитонов, — молоденьких девушек надо покорять не столько телом, сколько духом. Но при этом духовные результаты должны быть впечатляющими, великими. Умеренные проявления духа не могут соперничать со столь же умеренными плотскими».

Харитонов желал ехать долго, бесконечно. Россия, слава богу, пространна и протяженна. Просыпаясь от качки, он смотрел на часы и радовался, что они еще не скоро приедут, что они еще где-то на середине пути.

4

Подростком Харитонову приходилось слышать, как его мать называли Шурочкой-дурочкой ее подруги и даже родственники, с разными интонациями, чаще — с обиходной насмешкой и небрежным сочувствием, а иногда — с уму непостижимой злобой. Виной тому была склонность народной речи к рифмованным ругательствам, к красному словцу, помноженная на удивительно наивное, патологически нерациональное, какое-то несуразно подобострастное отношение его матери к людям. Он понимал, за что ее любили, пусть и фамильярно и вскользь, но не мог понять, за что ее некоторые граждане, которым мать совсем была не чета, так ненавидели. Как будто она всей своей открытой, бедной и беспечной, как им казалось, жизнью задевала их за живое, как будто она жила как бог на душу положит.