Антипитерская проза

«Я вернусь в Душанбе, — вероятно, вымолвит мать Харитонова и своим провинившимся, ребячливым видом станет требовательно умолять сына последовать за ней. — Ты не бойся, там еще много русских живет: Лидка, Фая, Макеевы. Церковь у кладбища не закрыли. Батюшка, отец Александр, помнишь, с седенькой косичкой, говорят, все еще служит».

Харитонов помнил стерильную, сухую, затяжную душанбинскую жару. Ее остывшая печать до сих пор лежала на ключицах и плечах Харитонова. Мальчиком на городской реке Душанбинке, от которой летом оставалось лишь сыроватое русло в гладких белых булыжниках, он так однажды обгорел под июньским дымчатым солнцем, что попал в больницу с лихорадкой и ожогами второй степени. Бурые отметины того вероломного загара со временем на коже Харитонова превратились в родимые пятна.

Харитонов не забыл и Варзобское ущелье, живописное и душистое. Им пугали русскую молодежь. Не советовали отлучаться далеко от обустроенного Варзобского озера, от трассы, подниматься в горы, к ледяным ручьям, к лисьим хвостам, к пещерам, ночевать в горах. Опасались кишлачных таджиков, их набегов гурьбой, их остервенелого зверства. Таджиков тогда русские душанбинцы между собой так и называли — зверями, зверушками, зверьем. Теперь Харитонову вспоминать это было неприятно. Ни унижения тех лет, ни детские тревоги, ни правота прошлой неприязни не могли обесточить это чувство неловкости за себя... В Варзобское ущелье Харитонов отправился-таки с несколькими своими одноклассниками. Это был их прощальный и поэтому какой-то неотвратимый поход перед окончанием школы. Дувалы кишлака, через который они шли, как по разрушенному лабиринту, источали спекшуюся кислинку архаичного, враждебного быта и предостерегающее безмолвие. Даже местные, не соображающие по-русски собаки не лаяли. Пахло пресными, черными лепешками, горелым кизяком, глиной, настоянной на водяных брызгах и древней тени, тухлым арыком, тощей коровой, липкой паутиной и расплавленным рубероидом. Не было ни одной чужой души... Налетели таджики ночью, кишащей звездами. Харитонова били палками сквозь палатку, в которой он спал как убитый, вволю набегавшись, накупавшись, нахохотавшись за день. Ему снилось, что он в Афганистане и что его берут теперь в плен, чтобы отсечь голову. Он закрывал ее руками от ударов. Это был его первый смертельный страх. Доносились тонкие возгласы и охающие крики. Их заглушала намеренно безжалостная таджикская речь. Таджики ушли, никого не зарезав. В отдалении, на огромном, светлом, горячем камне, у всех на виду сидела Беспалова Ольга с зарытым в колени лицом. Кто-то из мальчиков шепнул Харитонову: «Это она спасла нас — Беспалова. Таджики там, за камнем, ее изнасиловали, звери».

Две ночи после этого Харитонов стучал на пишущей машинке мстительные националистические прокламации. Ничего не придумав лучше, он подписывал их по старинке — «Союз русского народа». Разбрасывая крамольные листовки по городу, он испытывал одновременно и неистовство, и омерзение. Случайно один экземпляр оказался в его тетради по литературе, которую он сдал для проверки вместе с сочинением на свободную тему. Через день домой к Харитоновым пришел капитан КГБ по фамилии Абдуллаев. Он был худощавый, стеснительный, вежливый таджик в белой трикотажной рубашке. В комнате юноши, где они сели разговаривать, на столе стояла старенькая «Украина». Капитан Абдуллаев задавал вопросы без акцента. Харитонов отвечал путанно, что нашел листовку то ли в автобусе, то ли на скамейке у кинотеатра «Джами». Капитан Абдуллаев переводил ироничный взгляд с машинки на мальчика и обратно. Харитонов видел, что капитан Абдуллаев хочет его спасти, но не догадывался, почему. Может быть, потому, что в это время на кухне возникла громкая и безобразная перепалка между матерью Харитонова и его пьяным отцом. Мать вдруг пискляво, несчастно, теряя дыхание, зарыдала. Капитан Абдуллаев встал, постучал темным узловатым пальцем по столу рядом с пишущей машинкой и пошел на выход. Его улыбка в дверях харитоновской квартиры наполнилась проницательным сочувствием к русскому горю.

9

В метро Харитонов присматривался теперь к двум категориям людей — к пожилым копотливым женщинам, надеясь в ком-нибудь из них вдруг обнаружить мать, и к своим невыразительным одногодкам — ради дополнительной самоидентификации. Среди первых некоторые потерянные низкорослые старушки поразительно напоминали его мать. Среди вторых доминировала все та же щетинистая преждевременная тщета.