Антипитерская проза

Он любил и свою мать, и мать Терезу. Он знал, что христиане отличаются от нехристиан тем, что любят ближнего своего, а нехристиане любят близких своих. Его продолжало тревожить, что правый карман на плащике матери Терезы и правый карман на плащике его матери были надорваны совершенно одинаково, одной рукой, что даже нитки на месте обрыва были одни и те же.

11

Вторая треть восковых фигур осталась с Валентиной в Бугуруслане: Петр Первый, как кощей бессмертный, с голым шемякинским черепом и свидетельской лентой через костлявое плечико, плохо различимые Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом в обнимку, в галстуках на резинке, Анна Ахматова, которую местная публика принимала за Надежду Крупскую, мэр Собчак с самым живым от внезапной багровой горестности лицом. Недостающего Ельцина иногда изображал Валькин хахаль Колька безголосый, подобранный в Арзамасе. Он вдруг рычал на посетителей, как заводной медведь, и слух о выставке начинал распространяться по городку. Колькина добрая немота была благоприобретенной и, кажется, помогала ему сильнее перегара справляться с мясистой, безобидной вонью, то и дело идущей от Валькиного кожного покрова. Все-таки однажды Харитонов услышал из-за перегородки, как сначала тонко и тоскливо мычал Колька безголосый, а потом сквозь рев оправдывалась Валька: «Коль, это я уже после Ташкента стала пахнуть. Мы же беженки с сестрой. У нас в Ташкенте свой огромный дом был. Сестра-близняшка, та не пахнет ничем, а я, как в Россию перебралась, так пахнуть стала. Как будто за двоих».

Бугуруслан был родиной отца Харитонова. Здесь жили и умерли в семейной святости, не проронив ни единого сердитого слова, а разговаривая только уважительно и даже медоточиво, богомольные бабушка Саня и дедушка Ваня. Здесь застрелился еще до рождения Харитонова старший брат его отца Иван. Его пейзажики, монохромные, угольные, маленький Харитонов рассматривал на стенах жилища бабушки и дедушки с не меньшим любопытством, чем темно-красные, словно углубленные, иконы, за которые страшно было заглянуть.

С семи лет Харитонов не был в Бугуруслане. Он пытался от вокзала по истомленным топографическим веяниям отыскать дом бабушки и дедушки, проданный давным-давно. Он помнил, что рядом с их домом был соседний сад с вишневыми деревьями и пасекой, что как-то раз его, сбивающего яблоко с кургузой яблони, ужалила пчела. И он видел ее мертвое тельце в складках собственной майки. Дом с бабушкиным палисадником он не нашел, так же, как и могилы своих родных на кладбище. В безлистной черной графике веток серебристо пестрели кресты. Обычно провинциальные кладбища тихи. Здесь же кресты теснились так отчаянно, так плотно друг к другу, словно всклокоченные горожане на оголтелом, самостийном митинге.

В связи с тем, что Харитонов последнее время спал исключительно среди разобранных, каких-то измученных восковых фигур, остаточная, третья часть их коллекции обосновалась в его сплошь судных снах. Там редко встречались двойники известных людей, там первую скрипку играли незнакомые уродцы. Они третировали не столько его лично, сколько близких ему людей, живых и умерших, — отца, мать, даже Людмилу. В заключительном сне, перед Москвой, он пытался отбиться от своры малолетних вымогателей топором и при этом почему-то боялся их изувечить. Он мечтал, чтобы наконец-то ему приснилась совершенно безлюдная рань у холодной реки, чтобы перистый горизонт, ждущий огненного восхода солнца, был как можно ближе к глазам, чтобы дыхание билось в его край и проваливалось сквозь него вовнутрь или вовне.

12

Во Владимирской церкви бабушки-служки внизу, в тамбуре парадного подъезда, и в престоле второго этажа не могли вспомнить мать Харитонова, как кропотливо он ни описывал особенности ее речи и походки, как ни показывал на свету ее разнохарактерные фотографии. Его настойчивость отвлекала их от дел, поэтому Харитонов, понимая, что повиновение Богу должно доминировать над любым другим, кровным и некровным послушанием, прекратил дальнейшие расспросы.

Харитонов помолился перед Нерукотворным Спасом и святым Серафимом Саровским и почему-то отошел в сторонку, вправо от резного иконостаса, к окну, к одинокой иконе Тихвинской Божьей Матери. Ему нравилось, что Спаситель, сидящий на левой руке Богоматери, оголил свою детскую пяточку. В окне виднелась светлая и круглая звонница Кваренги. Харитонов зажег свечу, отступил на несколько шагов назад и почувствовал пощипывающий аромат свежего пчелиного воска. Он вспомнил, как дисциплинированно стоял, держась за подол бабушки Сани, в первых рядах в церкви Бугуруслана, и как приятно ему тогда дышалось нагретым пасхальным воздухом.

Харитонову теперь было незатруднительно разговаривать с самим собой.

«Боже, помоги мне, и я...»

«Опять обманешь...»

«Нет, Боже... Спасибо тебе, Боже».

«Да ладно уж».

«Посечи во мне похоть разную. Дай в эти дни крепости духа и тела. Посечи во мне похоти».

Однажды после приблизительно таких же заклинаний за окном квартиры внезапно прекратился дождь, ливший сутки.