Антипитерская проза

Харитонов выбрал кофейню с долговязым табуретом, лицом к сплошному окну, чтобы видеть всех людей, выходящих на Невский проспект. Он любил Невский проспект за то, за что его любили всегда, — за его неизменяемость, несмотря ни на что, и, главное, за его репрезентативность. Харитонов взял большую чашку «американо», чтобы пить долго и не багровея.

На Невском проспекте особенно заметной становилась одежда. Дышал Невский проспект бензиновым ветром с Фонтанки и смесью французского парфюма с нижегородским.

Кофе по-американски был жиденьким, номинальным — специально для соглядатаев поневоле, соглядатаев-дилетантов. Их теперь накопилась тьма-тьмущая.

Некий старик зевнул чернотой, подсвеченной парой сталактитовых зубов, и поправил свой, казалось, твидовый ворот.

Дочка и мать с непримиримыми разновидностями одного и того же лица вперились друг в друга до взаимопроникновения. Дочку миловидно облегало приталенное легкое розовое пальтецо, удлинявшее сильную фигурку. Мать сжимала свою голову — для вящей сдержанности — белой вязаной шапочкой с грязноватым отворотом.

Лицо юного субчика в полосатых, расклешенных брюках было тонким и при этом грубым. У человека, пытливо олицетворявшего собой богему, плешь деликатно просвечивала сквозь прямые каштановые пряди, а борода была хорошо промытой и необычайно растянутой.

Как ни странно, в мире среди старомодных людей оставалось еще достаточное количество молодых. Их особенность состояла в том, что они игнорировали себе подобных.

Харитонов заметил, что в последнее время некоторые явные предприниматели, вышедшие из бандитов, начали приобретать терпеливо вдумчивое выражение лица. Сидя в автомобилях, они уже не с насмешливым, а с ангельским гражданским долготерпением, чуть ли не с европейским удовольствием стали пропускать пешеходов на перекрестках.

«Я был уже на станции, — говорил в ладонь самозабвенно ухоженный, высокий, дородный джентльмен. — Я сейчас Наташку на волосы отвезу и приеду. Буду на Лиговке через двадцать минут». Ему очень шло это пренебрежительное педалирование предлога «на», столь любимого приблатненной русской речью предыдущего десятилетия. Белокурая, душистая Наташка была крайне широка в бедрах, что, видимо, очень льстило бизнесмену. Наташка сверкала какой-то изысканно драной тужуркой с шиншилловой опушкой на немыслимом месте — на волнообразной груди. На самом бизнесмене был переливчатый костюм, с некоторым истомленным опозданием повторявший телодвижения господина. Под костюмом был свитер без горла. Джентльмен сел на диванчик и провалился в мягкость. Переместился на стул и Наташке приказал: «Садись сюда, Наташка, на стул. Неудобно ведь».

Харитонов вспомнил о своем давнем, бывшем, душанбинском костюме, пошитом в Доме быта на площади Айни к выпуску из школы. Это была светло-серая, узкая, отутюженная тройка; пиджак был с широкими, артистическими лацканами, с накладными закругленными карманами. Костюм пострадал сразу же — теплым, темным выпускным вечером. Тогда по группе нарядных, претенциозных старшеклассников кишлачная шпана открыла стрельбу мокрыми комьями глины. Мать Харитонова очистила костюм, и тот служил ее сыну еще несколько лет как парадный, выстраданный вицмундир.

Подъехало «пежо», новое и емкое, как мавзолей, цвета охристого, морковного огня. Харитонов полагал, что из такой яркой машины выйдет ломкая, рыжая девица с лаковыми лодыжками, а вылез рыжеватый сухой мужчина. Он был одет и обут в тон машины — в велюровый изжелта-коричневатый костюм, вальяжно мнущийся, бежевую сорочку с высоким воротником, едва зажатым пухлым бурым галстуком и то и дело вспыхивавшими на солнце запонками. Остроносые замшевые туфли, пятнистые, словно два леопарда, в движении обнажали красноватые, языкастые подошвы. В одной загорелой руке владелец «пежо» нес рыжий портфель, в другой чего-то недоставало. Мужчина остановился и развернулся с невероятно растерянным видом. Он возвратился к автомобилю, покопался в салоне и наконец выпрямился. Теперь и вторая его рука была занята: в ней он держал миниатюрную модель своего «пежо» аналогичного, огнедышащего цвета. Теперь человек опять мог выглядеть уравновешенным и цельным.

Внезапно Харитонову стало страшно за этого стильного человека, как будто с ним сейчас должна была произойти трагедия, как будто человек этот, еще один шаг, — и развалится на части. «Дамоклов меч стильности, — почему-то так определил действительную угрозу Харитонов. — Этот человек может погибнуть от саморазрушения собственной стильности. Ее формы, не достигая зрелости, пожирают друг друга. Стильность фрагментарна, и поэтому ненасытна, и поэтому экстенсивна. Ей уже не хватает внешнего пространства. Этот человек пребывает в тревоге, он боится упустить последнее соответствие своему имиджу. За него надо бояться. Его может спасти лишь интенсивная сосредоточенность. Но его внутренний взгляд обращен не в душу, а в подсознание».