Антипитерская проза

Окна гостиницы «Санкт-Петербург» слепли от синего пыльного жара и отсветов близкой серой невской воды. В киноконцертном зале голос служителя миссии тщился разрядить духоту, словно ею теперь наполнялось не только пространственное, но и акустическое измерение. Это был тот самый молодой проповедник, которого мать Харитонова, однажды увидев по телевизору, назвала, по своему обыкновению, хорошим и при этом улыбнулась как-то по-девичьи обескураженно. У него было действительно редкое для их брата сектанта неизломанное, чуть ли не благообразное лицо — без косины, без тика, без путаницы между скосами и впадинами, без разноцветья глаз и разнородности ушных раковин, без кочек и бородавок, без волчьей пасти и заячьей губы. Красивое лицо анфас смотрелось интеллигентным и даже аристократичным.

Теперь Харитонов содрогнулся, потому что это же самое лицо он увидел не анфас по телевизору, а живьем и сбоку, — он разглядел из входных дверей профиль, в котором и скрывалось уродство проповедника. Нос его, такой аккуратный на экране, вдруг оказался двугорбым, плоским и черным, как аппликация. Лоб давил на глазную орбиту до такой степени, что щеке приходилось болтаться теперь ниже подбородка, похожего на недавно подбитый каблук. Матери в зале не было, она не могла испытать разочарования. Во всяком случае, у нее оставался в запасе еще один романтический телевизионный кумир — гладкий адвокат-ведущий из «Часа суда».

Цветастый занавес нависал над рампой путаной радугой. На сцене стояли шаткие микрофоны, перламутровые электрогитары, прислоненные к колонкам, ударная установка. Белокурый пастырь в липнущем к спине и ляжкам пастельном костюме, с эбонитовым блеском в крупных, внезапно образующихся складках, расхаживал по красному круглому ковру то мелкими, то широкими шагами, точно камуфлировал в развинченной походке свое неуверенное двуличие. Слова он произносил тщательно прожеванные и хорошо перемешанные, как будто его язык, его орган речи состоял не только из сознания, но и из кишечника. Харитонов услышал, что дьявол действует по шаблону, что ослабела сила у носильщиков, а мусора еще много, много мусора от навозных ворот. «Имейте в виду, — убеждал проповедник, — что середина — это еще не весь путь. Не останавливайтесь, потому что человек с Богом — это большинство. Когда мы ходим по этой планете, мы касаемся не только земли, но и Господних рук, потому что Господь держит землю в своих руках. Все в этой стране получат новое сердце. То есть Господь здесь говорит: дети Сиона, возрадуйтесь. Огромную страну отдавали под молоток. Доколе же он не сделает Иерусалима славою на земле, Санкт-Петербурга славою на земле, не умолкайте, жители Петербурга, говорите слово Господне».

На сцене появились опрятные музыканты и вегетарианскими голосами заглушили переполох встающей с кресел публики. Руки подняли менеджеры с записными книжками, ожидая превращения в начальников отделов; ладони вознесли бухгалтеры, продавцы, агенты по недвижимости, делая ставку на чудо просперити; пальцы воздели пенсионеры и охранники, напоминая кивками друг другу о переселении душ. Дистиллированная радость булькала в сообщающихся сосудах, в москвичке Ольге Беспаловой, в рахитичном и коренастом предпринимателях.

Наконец проповедник оповестил, о чем следует молиться на будущей неделе: в понедельник — о президенте и его помощниках, во вторник — о российском бизнесе, в среду — о правоохранительных органах, в четверг — о медицине и образовании, в пятницу — об экологии страны и города.

Вдруг в передних рядах громко рассмеялся курчавый мальчик. Этот смех, показавшийся Харитонову знакомым своим баритонистым, слюнявым тембром, обратил на себя внимание и плавно качающейся паствы. Люди привыкли к гоготу, истошному и утробному, к хихиканью, удовлетворенному и умильному, — и вдруг этот резвый смех ребенка, который увидел перед собой что-то нестерпимо комичное и которого как будто вдобавок во время представления мимоходом пощекотал рыжий шапитовский клоун. Харитонов догадался о причине веселья мальчика. Ребенок смеялся над тем, что его бабушка заснула и теперь свистела носом в своем кресле. Ее растолкали, а мальчику для успокоения провели намагниченной дланью по мягкому затылку. Харитонов усмехнулся тому, что все бабушки засыпают одинаково сварливо, а просыпаются одинаково простодушно. Проповедник не преминул посулить, что старцам Господь обязательно изольет блаженные сны, потому что у старцев часто бывает бессонница. Зачем-то пригнувшись, он прошел за кулисы.

Харитонов видел, что этот тридцатилетний томительный проповедник настоящее религиозное чувство держит при себе, втайне от других, а эти нелепые мистерии устраивает, безусловно, ради денег, ради бизнеса и ради доступной веры нетерпеливых людей. Некоторые из них свою богоизбранность принимали теперь за чистую монету и несли ее к выходу с энергичной непогрешимостью.

«Хорошо, — думал Харитонов, — что Людмила чересчур эгоистична и разумна, чтобы не быть атеисткой».

14