Антипитерская проза

Оттого что Харитонов неожиданно для себя вдруг стал размышлять абстрактно, лишь усилило его беспокойство за человека, вышедшего из «пежо». «Он, как и я, — подумал Харитонов. — Я тоже отодвигаю момент получения анализов из поликлиники».

15

Харитонов наблюдал в своем однокашнике Михаиле Зеленецком, за его внешней и даже внутренней соразмерностью, до смешного знакомую остановку души. Зеленецкий выпивал один, Харитонов отказался от угощения с такой немотивированной обыденностью, с какой никогда не отказываются от случайной выпивки ни человек занятой, ни закодированный алкоголик, ни брезгливый моралист. Харитонов сказал, что почему-то не хочет пить и не знает причины этого нежелания. Он вспомнил своего умирающего отца, которому мать, желая подсластить пилюлю, наливала вина, его любимый дешевый портвейн, а отец отводил ее руку с кровавым стаканом спокойно и деликатно, стараясь не обидеть в последний раз жену. Мать тогда для всех говорила, что отпился, мол, отец, а про себя думала о его новом, долгом взгляде, полном, помимо благодарности за ее строгую заботу, еще и какой-то восторженной, ласковой ясности. «Вот, — вздыхала она, — был бы он всю жизнь таким трезвым и умным, а не только теперь, при смерти».

Зеленецкий хмелел и воодушевлялся прошлой дружбой. Харитонову было лестно видеть однокурсника благополучным.

«Стоит поменять лица на экране, и весь образ мира предстанет совершенно другим. Ты меня понимаешь?» — спрашивал Зеленецкий.

«Понимаю», — отвечал Харитонов.

«Пойдешь ко мне работать?»

«Пойду. Только кем я у тебя буду работать?»

«Это неважно. Зло всегда объединяется — все эти шарлатаны. Нормальные люди тоже должны собираться в кулак. А мы засели по своим углам и уповаем на второе пришествие. Льем воду на их мельницу. Так дело не делается. Им только и надо, чтобы мы были разобщены и бездеятельны, чтобы быстренько назвать нас неприспособленными и под сурдинку списать со всех счетов. Ты думаешь, им бывает нас жалко? Это мы жалеем их, дураки. А они беспощадны. Ты даже не можешь представить себе, насколько они беспощадны».

«Они — это те, кто не ведает, что творит?»

«О, нет! Они — это те, кто ведает, что творит. Это мы не ведаем».

«Они тоже не ведают, Миша».

«Может быть. Ты прав. Они тоже не ведают по большому счету».

Харитонов догадывался, что боевитость у Михаила была оборотной стороной медали, врученной самому себе за многолетние личные колебания, что такой же медалью следует удостоить и его, Харитонова, что завтра Зеленецкий попросит Харитонова немного подождать с трудоустройством в силу еще непреодолимых обстоятельств. Когда Зеленецкий увидел, что Харитонов понимает его как самого себя и нисколько не брезгует таким пониманием, он вдруг решил не конфузиться, а, напротив, стать еще более открытым и задушевным.

«Ты что, не веришь, что я возьму тебя к себе на работу? Напрасно. Я возьму тебя не из упрямства, а потому, что именно теперь я вижу в тебе то, к чему ты абсолютно готов. Если честно, ты, как и я, уже готов ко всему и на всё. Я знаю, тебе тошно жить без элементарной человеческой справедливости. Тебе не хватает ее единственного мановения. Тебе не хватает, как и всем нам, чуда. Поверь мне, справедливости в том виде, в каком мы ее знали, не будет больше никогда. Мы не по замкнутому кругу ходим. Мы вступили на линейный путь. Отсутствие справедливости необходимо замещать борьбой. Ты можешь быть жестоким?.. Вот и я не могу».

«Так у тебя издательство-то осталось?» — спросил Харитонов.

«Я не могу больше издавать мерзость. Но только мерзость приносит деньги... Вот скажи мне, какая, к примеру, книга тебе нужна сейчас, если вообще она тебе нужна?»

«Мне? Лев Толстой, — ответил Харитонов и захотел ликующе выпить. — Я люблю Льва Толстого».

«Увы, мы идем не по кругу, мы идем по линии, по пунктиру. Современные писатели боятся изображать мир таким, каков он есть, и предпочитают выдумывать историйки про него в меру своей испорченности. Потому что, как только они начнут изображать мир таким, каков он есть, на поверку выйдет, если они талантливы, что таким мир изображать нельзя, а если они бездарны, то их беспомощность будет видна невооруженным глазом. Вот они и дергаются, и занимаются алхимией... Я находил очень одаренных авторов, но все они оказывались трусами. А если автор смелый и честный, то, к сожалению, таланта у него с гулькин нос».

«Странно. Я думал, все наоборот».

«Нет».

«Странно».

«Да... А на экране нужно поменять лица, чтобы картина преобразилась. Истинно красивые лица сами по себе созидательны. Всегда».

«А от меня ушла мать. Не могу нигде найти».

«Да, я знаю. Мне Людмила рассказала. Я вам звонил... Ты думаешь, ты один такой?»

«Какой?»

«От которого уходит мать?»

«От тебя тоже, Миша?»

«Ладно, позвони мне завтра, Харитонов. Мне надо ехать».

У Зеленецкого был мягкий черный портфель на ремне. Зеленецкий закинул портфель на плечо с той мешкотной легкостью, с какой закидывают на плечо лишь пустой портфель, и вернулся к Харитонову. Кажется, Зеленецкому становилось приятно быть до конца откровенным с Харитоновым.