Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы. Астафьев, Белов, Распутин

Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете еще писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, – тогда Ваша правда. Но ведь не сможете. Последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман «Все впереди» – «Наш современник», 1986 г., № 7–8) [Эйдельман и Астафьев 1990: 67].

Именно в этих словах – высшая точка диалога Эйдельмана и Астафьева. Уже отмечалось – Юрием Карабчиевским и другими критиками, – что в первом письме Эйдельман слишком великодушен к Астафьеву, будто не замечая очевидного: в своей «чест<ности>», в своей «настоящ<ей> и сильн<ой>» «бол<и> за Россию» (слова Эйдельмана) Астафьев даже не пытается понять своих еврейских соотечественников, а, напротив, относится к ним как к угрожающим России чужакам. Ретроспективный анализ указывает на проблематичность либерально-интеллигентской позиции советского еврея Эйдельмана, тешащего себя надеждой на этический универсализм культуры. Сейчас, по прошествии более трех десятилетий, изначальный посыл его обращения к Астафьеву представляется особенно искусственным и надуманным. Но в то же самое время в своем заключении Эйдельман оказался безупречно прав.

Астафьев, Распутин, Белов – ведущие писатели-«деревенщики» – сами вызвали упадок русской деревенской прозы, вписав антисемитский нарратив русской и советской истории в свои литературные произведения и публичные дискурсивные заявления. Евгений Ермолин показал, как с годами «деревенщики», особенно Белов, уходят в сторону от «вопроса о нашей собственной вине, акцентируя тему врагов, коварно надругавшихся над девственной душой наивного и простодушного <русского> народа» [Ермолин 2011][55]. Позволив себе стать орудиями в той «культурной» (на самом деле малокультурной) войне против евреев и еврейства, которая велась «русской партией», к середине 1980-х годов ведущие писатели-«деревенщики» почти полностью задушили в себе оригинальных художников. Дискурсивные заявления Астафьева, Белова и Распутина обнажают полнейшее безразличие к судьбам евреев СССР – безразличие и беспамятство, и, конечно же, непонимание государственного антисемитизма советской системы с 1940-х вплоть до поздних 1980-х годов. «В публицистике деревенщиков горько удивляет частичная потеря памяти», – констатировала Ольга Славникова в 1999 году [Славникова 1999: 201][56]. Афористическая формулировка Славниковой приложима не только к публицистике, но и к романам и рассказам представителей русской деревенской прозы. Приведем также наблюдение Евгения Ермолина, впервые высказанное в 1992 году:

И я уже без пиетета, ожесточенно и, пожалуй, оголтело формулирую: вот писатели, не исполнившие своего призвания. Они не имели внутренней решимости, чтобы идти самым рискованным путем, им недоставало воли к исканию, к жизненной неустроенности, к бескомпромиссному служению истине. И они стали самоуверенными апостолами банальной веры, публицистами-моралистами [Ермолин 2011].

Возлагая на евреев вину за упадок русской деревни и традиционной русской православной культуры и одновременно отказываясь думать и писать о евреях с той же долей интеллектуальной и художественной честности, что и о русских, писатели-«деревенщики» активно распространяли как бытовые, так и государственные формы советского антисемитизма. Остается надеяться, что хотя бы часть наследников советской деревенской прозы освободилась от влияния антисемитских мифов[57].