Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы. Астафьев, Белов, Распутин

Грех богоубийства такой древний, совершен так давно, что целая нация не может считаться ответственной за него в наше время. Грех не в крови. Совершенно абсурдно не принимать кого-то только потому, что он еврей, хотя у нации существуют характерные черты. Я думаю, что сегодня должны испытывать ответственность за грех совершения революции, и за форму, которую она <революция> приобрела. <Они должны испытывать ответственность> за террор. За тот террор, который происходил во время революции, и особенно после революции. Они играли большую роль, и их вина велика. Не за убийство Бога, а за это[51].

Оставим в стороне вопросы о веяниях христианского антисемитизма, нашедших выражение и отражение в высказываниях Распутина, и сосредоточимся на его словах о роли евреев в истории России. Сожалел ли Распутин о сказанном в интервью с Келлером? Есть основания полагать, что он испытывал смешанные чувства относительно смысла своих слов о «вине» евреев перед Россией. «Сделать из меня антисемита не удастся, – разъяснял он свою позицию через полгода после интервью «Нью-Йорк Таймс»,

– не однажды я имел случай объяснять, что греха крови быть не может, что принадлежность к той или другой нации в наше время – это не расовое, а духовное понятие, воспитание в определенной культурной и исторической среде… <…> Как русский человек я, естественно, прежде всего озабочен уровнем самосознания и необходимостью культурного и духовного возрождения России» [Распутин 1990а: 6].

В разговорах с западными литераторами Распутин настаивал, что он не антисемит и что закрепившийся за ним ярлык русского антисемита не соответствует его творчеству и убеждениям[52]. В то же время в беседах с Виктором Кожемяко, позднее вошедших в книгу «Эти двадцать убийственных лет» (2011), Распутин сказал, что опыт интервью с «Нью-Йорк Таймс» научил его «глубже всматриваться и лучше разбираться в происходящем как у нас в отечестве, так и во всем мире» [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 66–67]. Из бесед с Кожемяко, частично опубликованных в периодике до выхода книжного издания, становится очевидно, что в 1990-е годы Распутин гораздо больше думал и читал о еврейском вопросе. В чем же Распутин «разобрался» в постсоветские годы? Изменилась ли его позиция по еврейскому вопросу? Стал ли он мудрее, терпимее, справедливее?

В программном эссе «Мой манифест» (1997) Распутин писал на страницах «Нашего современника», отчасти вторя словам Астафьева из переписки с Эйдельманом: «…у нас не однажды убивали монархов, а затем все семейство последнего самодержца, немецкое засилье сменялось у нас французским, а французское – еврейским, последнее срослось с американским…» [Распутин 1997:4]. Показателен разговор Распутина с Кожемяко, записанный в 1999 году и в том же году опубликованный в газете «Советская Россия», известной своей патриотически-коммунацистской позицией[53]. Распутин приводит шаблонные суждения об антисемитизме в постхолокостном мире – ив постсоветской России в частности. Он по-прежнему прямо или косвенно винит самих евреев во многих бедах и несчастьях, постигших их в XX веке, и явственно связывает возможность антисемитских настроений в России с действиями самих евреев, о поведении которых он судит в стереотипном ключе: