Антисоветчина, или Оборотни в Кремле

Кстати, аналогичную терминологию употребил и… Бухарин. Этот деятель, даром что “опальный”, все еще жил припеваючи. Побывав за границей, отправился отдыхать на Памир. После августовского процесса приехал в Москву — и выразил восторг по поводу казни своих давних товарищей Каменева и Зиновьева. Писал: “Это осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую охранку”. Под индюком имелся в виду Троцкий (коему незадолго до того, в Париже, Николай Иванович выражал “большое уважение”). Теперь же Бухарин требовал от Сталина “выискать и выловить и уничтожить всю нечисть”.

Что касается показаний, прозвучавших против Николая Ивановича, то его главные обвинители оказались уже мертвы. А на очной ставке с арестованным Сокольниковым Бухарин и Рыков сумели полностью оправдаться. И Сталин даже сам взял их под защиту от нападок. Говорил: “Комиссия… считает, что нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами”.

Но в январе 1937 г. открылся второй публичный процесс, так называемого “параллельного троцкистского центра”: Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов, Дробнис и др. Снова выдвигались обвинения в шпионаже, подготовке переворота, вредительстве. Подсудимые снова признавались. Пятаков сообщал: “Что касается войны, то и об этом Троцкий сообщил весьма отчетливо… В этой войне неминуемо поражение сталинского государства… Поражение в войне означает крушение сталинского режима, и именно поэтому Троцкий настаивает на создании ячеек, на расширении связей среди командного состава”. Как видим, это вполне соответствововало троцкистским источникам. И вот тут-то всплыл разговор Радека и Бухарина в 1934 г., когда обсуждались планы троцкистов, их ставка на поражение СССР в войне с Германией и Японией (и Бухарину пришлось подтвердить разговор, он лишь оговаривался, что не во всем был согласен с Радеком). А Сосновский и Куликов дали показания, как Николай Иванович в начале 1930-х признавал правомерность террора, и на очной ставке это также подтвердилось.

В то же время были получены показания против другого важного “оборотня”. Томский, узнав об обвинениях в свой адрес, застрелился, но оставил записку Сталину — если, мол, он хочет знать, кто втянул его в дела оппозиции, “спроси мою жену лично, тогда она их назовет”. Жена назвала Ягоду. А на февральско-мартовском пленуме член ЦК Г. Каминский рассказал о давнем случае, как в 1932 г. троцкисты Дерябин и Мрачковский агитировали коммуниста Лурье примкнуть к террористической организации, убеждали: “Убить Сталина должен коммунист, иначе скажут, что убил кулак”. Лурье тогда доложил о разговоре Каминскому, но дело было замято руководством НКВД во главе с Ягодой.

После этого пленум ЦК дал санкцию на арест Бухарина, Рыкова, Сталин нацелился на перетряску НКВД и партийных органов. Но… внезапно направление кампании резко меняется. На военачальников. А.В. Шубин, детально анализируя поведение Сталина, приходит к выводу: “События апреля — июня 1937 г. наводят на мысль, что Сталин наносил не превентивный удар, а парировал внезапно обнаруженную смертельную опасность” [208]. Доказательства заговора среди военных приводят также А. Колпакиди, О. Прудникова и др. [78]

Существуют многочисленные свидетельства, способные подтвердить, что готовился переворот. Л. Брик вспоминала, как в 1936 г. жила в Ленинграде и “чем дальше, тем больше, замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там допоздна”. Невозвращенца Орлова еще в феврале 1937 г. посетил в Испании его родственник, нарком внутренних дел Украины Кацнельсон, сообщил, что военные намереваются арестовать Сталина [128]. И ряд деталей, переданных в этом разговоре, совпадают с последующими показаниями Тухачевского. О том, что раскрыт заговор в армии, заместитель Ежова Фриновский говорил уезжавшему за границу невозвращенцу Кривицкому. Сведения об этом просачивались за границу и другими путями. Так, получила известность история с “красной папкой”.