Антология исследований культуры. Символическое поле культуры

Как антропологи, мы можем обрести очень подробное и основательное знание о системе представлений, социальной организации и всех других аспектах культуры. Мы можем научиться действовать с соблюдением правил приличия, спеть пару песен, станцевать или натянуть лук. Нас может прямо-таки распирать от эмпатии. Мы можем даже научиться говорить на чужом языке. Мы можем осознать культурные образцы и неуловимые связи, ускользающие от сознания самих людей, которых мы изучаем. Однако культура, которую мы изучаем, не является частью нас самих. Наши восприятия не структурированы по тому же шаблону. Уже само то, что наш подход объективен и мы хотим постичь культуру во всей ее целостности, служит показателем того, что мы к ней не принадлежим. У нас нет мотивов изучать другую культуру для того, чтобы ею жить; мы мотивированы на то, чтобы говорить или писать о ней, описывать ее, анализировать ее, выяснять ее историю. Смысл культуры, предстающий перед нами, является функцией нашего личностного фона, наших интересов и целей. С точки зрения такого подхода, почти неизбежны субстантивные концептуализации культуры, но никак не психологические или функциональные. Между тем, культура может также пониматься не как абстракция аутсайдера, а как нечто, наделенное смыслом с точки зрения психологического приспособления человека к своему миру действия и конкретной жизни. Психологический подход к культуре – в том смысле, что мы желали бы выяснить структурную основу разных способов, с помощью которых человек выстраивает для себя отличительные образы жизни, – проливает свет не только на природу человека и необходимые условия человеческого существования, но также и на субстрат описательно обобщенных конкретных культур.

До недавнего времени психологический субстрат культуры отчасти был окутан завесой тумана, ибо не только отсутствовали действенные теории структуры, развития и функционирования личности, но и не получили достаточного развития теории научения, соответствующие задаче обсуждения этого сложного процесса на человеческом уровне. До некоторой степени таково положение дел до сих пор. Лишь несколько лет назад Хильгард указал на то, что иногда психологи создавали впечатление, будто «между научением у низших животных и приматов, в том числе у человека, нет никаких различий, кроме количественных». Он, однако, прибавляет, что, «хотя это положение чаще подразумевается, нежели открыто формулируется, странно, что противоположная точка зрения – о том, что на человеческом уровне появились такие способности к сохранению, реорганизации и предвидению переживаний, которых даже близко не было у низших животных, включая других приматов, – выражается не более часто. Никто всерьез не предполагал, будто животные могут развить набор идеалов, который бы регулировал их поведение исходя из долгосрочных планов, или что они способны изобрести математику, дабы та помогала им отслеживать их опыт. Из того, что дрессированная собака проявляет некоторые внешние признаки стыда, шимпанзе – определенные знаки сотрудничества, а крыса – зарождающееся понятие о треугольности, вовсе не следует, что эти низшие организмы, сколь бы умными они ни были, обладают всем богатством человеческой мыслительной деятельности»²⁹.

В прошлом процесс научения, когда его рассматривали в связи с культурой, концептуализировали зачастую слишком упрощенно – помимо всего прочего еще и потому, что при этом не принималась во внимание его связь с развитием личностной структуры, а также со способностями к новому приспособлению и творчеству, которые допускает этот уровень психологической организации человека при условии надлежащей мотивации.