Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

«Встать!» — приказали ему, когда явился взводный, — командирам предъявляют трофей во всей его цельности. «Что, думал не поймаем? — говорили мы ему. — Поймаем! С нами не покочевряжишься!» И, обращаясь к взводному: «Не пришлось даже стрелять — сдался сам». «Железные ребята», — похвалил нас взводный.

Представьте себе, какая начнется шумиха, когда мы вернемся со стадом! Это же уму непостижимо! Тут он взглянул на пленного и увидел невысокого субъекта в пожелтевшем, выцветшем платье, в повязке, которая подрагивала от его дыхания, в потрепанных сандалиях, словно бы сросшихся со ступнями-копытами; его сведенные лопатки застыли в ожидании пули.

«Откройте ему глаза, но завяжите руки: он поведет стадо!» — наш взводный подал еще одну удачную мысль. Опьянение победой рождало их в избытке, искра радости, передаваясь от одного к другому, пронизала нас всех. Ладно. Сняли обруч, который арабы надевают на головной платок, хорошенько стянули ему руки. Повязку с глаз спустили на нос и сказали ему: «Наби эл энэм кудмана», что означает: веди стадо.

Не знаю и никогда не узнаю, о чем думал пленный, когда ему открыли глаза, и что было в его сердце, как шумела, как бурлила в нем кровь, какое это было безумие беспомощности. Знаю лишь, что из его горла стали вырываться скрежещущие звуки, он выдыхал эти звуки, понятные разве что его скотине, он стал спускаться, прыгая со скалы на скалу между кустами, как могут только пастухи; удивленное и перепуганное стадо ринулось за ним. А за стадом все мы. И наши крики, рвущиеся из гортаней, топот наших ног и постукивание ружей — так с развязной радостью мы спускались в долину.

И до того мы были захвачены происходящим, что не заметили пастухов на холмах: они теснились в червонном золоте безмолвия и исчезающей печали. Пастухи беззвучно гнали стада свои и следили за нами издалека; но все это наполненное шумом время мы не видели солнца, клонящегося к закату, золотящегося на небосклоне. На повороте, огибающем горный отрог, оно внезапно обрушило на нас вал ослепляющего сияния, округлое, как тарелина, пыльное, воспламененное до такой степени, что выглядело неким предречением свыше, указуя на нечто более сущностное, чем нам казалось. …Ясно, что мы не были готовы к этому: у нас было стадо, у нас был пленный! Стадо то разбегается и блеет, то сбивается в кучу, будто нашло на него отупение, помутнение сознания, отчаяние, и все, что было, — потеряно, и все, что будет, — стало кружиться в молчании, кружиться в скорби, кружиться в ошеломленном замешательстве.

Долго можно рассказывать, как мы петляли в долинах между холмами, теснящимися в золотистом безмолвии, в безмятежной зрелости лета, как стадо было напугано непривычным к себе отношением, как наш пленный — захлебнувшийся немотой, вырывающий с корнем растения, жалкий, пугающийся и трепещущий, спотыкающийся и падающий, с платком, насильно повязанным поверх лица, — впадал то в самоуничижение, то в агрессивность. Эта переменчивость и пугала, и отталкивала, и смешила; сорго прибавляло золота, а солнце — безмолвной гордости; проселочные дороги между полем и горой, беззвучно трудясь, сжевывали прямые тропинки. В конце концов мы приблизились к нашему месту.

Все более начали обозначаться признаки укрепленных позиций: захваченное арабское село. Отсеченные друг от друга отголоски эха. Брошенный муравьиный холм. Гниль бесконечного запустения, вонючего существования, блошиного, вшивого. Нищета и тупость убогих сельчан. Ошметки человеческого бытия. Внезапно обнажились их жилища, их дворы, извне и изнутри. Словно задралось платье, и они предстали в сраме наготы, стало видно, какие они худосочные, сморщенные, провонявшие. Внезапная пустота. Смерть от паралича. Отчужденность. Вражда и сиротство. Дневным жаром косоглазит в пыли то ли траур, то ли скука. И какая-то полнейшая бестолковость.

Верно, там, наверху, в серых извивающихся восьмерками окопах, слонялись эти мирные жители, ставшие солдатами, охраняющими позиции, солдатами, чья еда — не еда, вода — не вода, день — не день и ночь их — не ночь, и к черту все, что они делают, и что будет, к черту все, что когда-то было хорошим, красивым, приятным, к черту! — давайте будем добротно покрываться плесенью, отрастим бороду, язык сделаем заносчивым, и приклеются потные одежды к немытому телу, изъязвленному, как перезрелый плод, будем выглядеть, как бродячие псы, которые подохнут и сгниют под забором, и будем сидеть в этой липкой пыли, в клейкой гнили, и спать будем в дерьме, и ужесточим сердце свое — все равно!