Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Затем начинаются песни. Берлога превращается в рощу, фонарики — в сосновые шишки. Стол мерцает, как бивачный костер. Одна песня сменяет другую, и вот уже роща преображается в серый полог походной палатки, стулья — в койки, покрытые байковыми одеялами. А стол шипит, как примус, как сковорода. По брезенту палатки стучат дождевые капли. Из глубин добрых старых дней, которые, может быть, еще вернутся, всплывает песня за песней, и утомленное, обманутое обоняние улавливает запах раскаленных камней. Палатка поднимается, взлетает в небо и там преображается в луну; стулья теперь — скалы в тени высокого утеса. Прикосновение к столу обжигает тело, как обжигает натруженную ногу прикосновение к каменистой земле. Ты уже не слышишь песни, только что-то мучительно жужжит в мозгу, и не спастись от этого, как не спастись от жажды, от зноя, от отчаяния. Замирает песня, возникает другая. Раскаленные камни остывают — проступают квадратные узорчатые плитки пола. Комната заперта. Луна сжимается. Электрическая лампочка слабо освещает блеклые стены и драгоценное, бережно хранимое оружие на полу; его проверяют в последний раз перед тем, как пустить в ход. Все бледнеет — это подполье, это конспирация. Одна песня сменяет другую.

Они выходят. Он обнимает пальто, под которым движется крепкое и нежное тело, — воплощенная любовь. Зимняя ночь очищает сердце от дурмана, сгущает дыхание в тысячи холодных и чистых капель. Чист и месяц над городом, и звезды по краям небосклона. В городское многолюдство включаются еще двое — и молча смотрят на горизонт.

Он отпирает дверцу зеленого джипа — и она захлопывается за ним с легким стуком. Тепло и уютно пахнет бензином. И — пока не ожил мотор — тепло и уютно пахнет ее шея, ее душистые волосы.

Фары джипа выхватывают из темноты окропленный росою куст, край тротуара и кошку на асфальте, тут же ныряющую в тень. Машина трогается, и он сразу отдается во власть другого мира — мира моторов и скоростей, мира молодых мужчин. Они оба чувствуют, как между ними опять вырастает перегородка. Здесь расходятся их пути, и его руки на руле держат тайны чуждого ей мира. Но как же быть с теми прелестными часами, которые они только что пережили вместе? Они поблекли?..

Прощание у ее дома. Город затаил дыхание. Прощание — как приговор. Пришел страх перед завтрашним днем, и она ищет слово, чтобы защитило и — куда бы он ни ушел — потянулось нитью от нее к нему. Она отбрасывает одно за другим слабые, невыразительные слова и, наконец, хватается за самую простую, убогую, жалкую фразу (крепко-накрепко сжатая в объятиях водителя-снайпера-гранатометчика-весельчака-льва) и шепчет ему, касаясь губами прохладной мочки уха:

— Ты ведь побережешь себя, Эли?

Не разобрать, улыбка ли это или на лоб набегают морщины; но он, не мешкая, платит ей той же монетой, старенькой, стертой монетой, у всех парней побывавшей в руках, но что делать — нету другой, и ничто ее не заменит:

— У каждой пули есть свой адресат, девочка.

И в ребячьем воображении обоих возникает продолговатая, овально закругленная пуля. Она движется неспешно и плавно в пустом прозрачном воздухе бессолнечного полдня — и на ее латунной оболочке начертаны три образцово четкие буковки: Э Л И.

Две ночи назад он был на краю апельсинового сада со звеном вооруженных подрывников. Две ночи назад был вторник, и размытые проселки были покрыты слякотью.

Одно за другим отделялись и отставали маленькие звенья: звено пулеметчиков осталось на крыше заброшенной насосной станции, заградительное звено — на перекрестке грунтовых дорог у поворота к Бет-Дагону, наконец, звено связи с тремя винтовками — совсем недалеко. Теперь их только трое, и они продвигаются ползком — один со взрывчаткой, другой с запалами, третий с автоматом.

Мы бьем их по ночам — ночью у нас преимущество. Ликвидируем их базы, вклиниваемся все глубже в их территорию с помощью наших собственных средств, и методы наши все время совершенствуются. Хорошо ощущать уверенную быстроту своих ног, бесшумно двигаться, верить в металл, который держишь в руках. Нас трое, и мы знаем свое дело и действуем согласованно, как члены одного живого организма. Хорошо двигаться рядом с ними и верить в них.

В такие часы дело горит в руках, как чистый спирт — ни вспышек, ни дыма, ни запаха. Человек в ладу с самим собой, и не время ему предаваться сомнениям, ибо в глубине своего существа он сознает необходимость и целесообразность своих действий. Им движет верность общей задаче, стремление победить. Просто-напросто: разбить и победить!

В такие часы человек не знает ни жалости, ни расчета. Все происходит под знаком действия, жизнь освещена величием цели, которой она служит. Никогда не было в ней больше смысла, чем сейчас, когда они на волосок от смерти, и никогда она не была такой осязаемой и душистой, сулящей продолжение, и достойной продолжения, и затаившей это продолжение в себе.