Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Он оглядывается — утро уже растекается по стенам комнаты. Он идет прямо в ванную и, выйдя оттуда, сталкивается с ними и входит к ним на кухню. На столе — нарезанный хлеб, стакан молока, яйцо. Он берется за молоко и медленно пьет. Больше ничего он не может проглотить. Оба смотрят на него молча, словно хотят закрепить в сердце все, что видят глаза. Он знает, что глубоко огорчит их, не съевши ничего из того, что они приготовили; знает и то, что они подавят огорчение и не скажут ему ни слова. В доме живут теперь так, будто там тяжелобольной, который нуждается в пристальном внимании, в полном покое, в крайней сдержанности. Но если вечером он вернется, они дадут волю своему счастью, своему веселью — до завтрашнего утра.

Поздно, он смотрит на часы. Они хотят что-то сказать и не решаются. Помедли он еще минуту-другую, может быть, стальная оболочка раскололась бы, и слово было бы сказано. Но он натягивает на голову мягкую шерстяную шапочку, берет револьвер, запахивает военную шинель, говорит «шалом», кажется, добавляет еще «до свиданья», а может быть, и не добавляет.

И когда он уже придерживает рукой открытую дверь, его догоняет мама и сует ему яблоко на дорогу.

Через четверть часа он в Микве-Исраэль с ребятами. Прохладно, хорошо. Высокое, серое, плотное небо. Хорошая видимость; будет легко наблюдать издалека. Мотор гудит, все нормально.

Ему сообщают, что шофер, как видно, еще спит. Вчера почувствовал себя плохо. А надо бы поторопиться, проверить дорогу перед колонной. Это стало правилом: чем раньше, тем надежней.

Элик пожал плечами, покорился: он не будет ждать, пока спящий проснется. Парни лезут в открытый кузов. Поведет машину их командир.

Хорошие ребята, один к одному — пулеметчик, тоненький красавчик-капрал (он старше других) и еще пять молоденьких крепких мальчиков из последнего выпуска городских гимназий; этот всегда улыбается, этот вечно шутит, тот постоянно распевает песни, а у этого очень изысканная, цветистая речь. Их обезличивает форменная одежда, мешковато сидящая на юношеских фигурах. Но какие ребята — один к одному, скромные, приятные, надежные!

Запыхавшись, подбегает Нахум, весь взъерошенный, еще не успевший умыться, и просовывает голову в окошко кабины:

— Слушай, парень, ходят какие-то слухи, будто сегодня там что-то заваривается. Будь начеку и не лезь на рожон!

Элик заводит машину, разворачивается и отъезжает. Каждый день что-то заваривается, и ему каждый день говорят: «Не лезь на рожон». Но уже прокладывают запасной путь прямо по дюнам к Ришон-ле-Циону, и, может быть, мы вскоре не будем больше нужны; может быть, наступит мир: ничего не будет завариваться, никто не будет лезть на рожон, никто не будет обращать внимания на слухи.

Сегодня он впервые оставляет свой наблюдательный пост наверху, в кузове джипа, и забирается в шоферскую кабину; но парни один к одному, на них можно положиться.

Завтра — канун субботы.

Через три минуты они на асфальтовом шоссе у въезда в Язур.

За стеной кипарисов манит золото апельсиновых рощ, веселое, яркое золото. Под кипарисами, по всей длине придорожной канавы высыпали лимонно-желтые цветы кислицы. Зимнее цветение!

Запах возделанной, сочной, влажной земли льется в открытое окно, из которого высунулась левая рука водителя в треплющемся рукаве.

Уже месяц шват, пора бы тебе знать. Вспомни вчерашнюю ночь, когда почти округлившаяся луна говорила о близости пятнадцатого швата. Через три-четыре дня уже Ту-би-шват, праздник древонасаждения. Родина, милая родина!

А сейчас будь начеку, мы приближаемся. Парни наверху щелкают затворами. Вот уже несколько дней, как недвусмысленный приказ англичан лишил нас бронированного джипа. Броня оказалась слишком эффективной; незащищенный, открытый джип восстановит нарушенное равновесие: одни стреляют, другие несут потери. С тех пор мы ездим в этом зеленом легком джипе, и только рубашка цвета хаки заслоняет сердце от пуль. Этого мы англичанам не забудем, не забудем никогда и не простим.

Но простодушные миндальные деревья, покрывшиеся за ночь белым цветением, заставляют разгневанное сердце забыть об этой клятве, и оно распахивается настежь, навстречу светлой радости, разлитой в игре всех красок — зеленой и желтой, белой и красной, золотой и оранжевой, коричневой и черной.

На асфальтовом шоссе, у въезда в Язур.

Еще минута — и они в деревне: каждый нерв напряжен до предела. И тут он видит поперек дороги баррикаду, такую массивную, каких еще не бывало. Выхода нет, боя не избежать.

Затормозить машину невозможно. Надо прорываться.

И мгновенно обрушивается стрельба. Ливень пуль. Ад. Нам не прорваться. Мы неприкрыты, обнажены.

Джип отчаянно отстреливается.

Снаряд ли, граната ли — вспыхивает бензин. Машина визжит тормозами и — останавливается.

Соскочить! В канаву!

Пуля.

Так вот оно?

Сознание мутится в промежутках между вздохами — от мучительной боли. Да боль ли это? Где они?

Так, значит, вот оно?