Антология осетинской прозы

— Да, Бексолтан, и злоупотребления. Ты, например, злоупотреблял моим отношением к себе. И тут тоже вина не твоя, а моя. Прямая вина имеющего глаза, но не умеющего видеть глубоко и далеко. Последнее слово во многих делах всегда было за мной. И потому, не кривя душой и без позы, я весь груз ошибок тоже беру на себя. Мне уж кивать не на кого. И от всего сердца желаю моему преемнику избежать моих ошибок. О своих товарищах ничего худого не могу сказать. Мы старались делать как лучше. На большее, наверное, не хватило сил и способностей, раз не дано, то не дано. На меня смотрели тысячи глаз, меня слушали тысячи ушей — разве я имею право подвергать сомнению объективность суждений о моей работе? Спасибо тем, кто сказал правду, но не возводил напраслины.. А остальным, как говорится, бог судья. Пусть только в выигрыше будет сплоченность наших рядов. И я верю: новое руководство областной партийной организацией окажется на высоте тех задач, которые ставятся перед нами Центральным Комитетом ленинской партии.

* * *

Дзамболат садился в свой «ЗИМ» последний раз. Ободряюще улыбнулся шоферу — как-никак вместе более десяти лет мотались по дорогам республики. И шофер в ответ вымученно улыбнулся. Всю дорогу до квартиры Дзамболата оба молчали. Дзамболат вышел, пожелал шоферу спокойной ночи и вошел в дом. Машина не отъезжала. В ее окошке долго светился огонек папиросы. Одну папиросу столько времени никак невозможно было тянуть…

Дзамболат скинул верхнюю одежду, снял сапоги, переоделся в домашний полосатый халат, переобулся в мягкие, без задников, тапочки. В ванной сполоснул холодной водой лицо, тщательно причесал седые вихри и только тогда вошел в гостиную.

Семья в полном сборе ждала его возвращения. Смущенные, испуганные лица. Три дня все жили в тревоге, три дня ходили неслышными тенями. Ни дети, ни жена не решались заговорить с отцом: «Что следует нам знать — сам скажет. Ничего не скажет — значит, ничего не полагается знать».

Дзамболат поочередно оглядел домочадцев, сказал:

— Носы повесили… Негоже, негоже. Давайте-ка хлеб наш насущный.

Все оживленно засуетились. С утра к еде не притрагивались, но никто не испытывал голода. А обед приготовили.

Каждый занял за столом свое привычное место. Дзамболат окинул взглядом стол и поднял на жену удивленные глаза. Этот жест был незнаком жене. Дзамболат спросил:

— Все, больше ничего?

— То есть?

— Что-нибудь горячительное.

Жена встала. На столе появилась бутылка марочного вина, рюмочки из простого стекла. Глава семьи разлил вино: сперва жене, потом детям, последним себе. Взял рюмку тремя пальцами, но от стола не отрывал, тихо поглаживал.

— Тянет говорить высоким штилем. «И летопись окончена моя. Исполнен долг, завещанный…» Да, в прошлом осталась лучшая и большая часть моей жизни. И ты, подруга, — Дзамболат повернулся к жене, — не в весеннем цвету. Дети наши тоже в том возрасте, когда и чужие уроки жизни наматывают на ус. Как бы там ни было, все мы понимаем, что жизнь не стоит на месте. Течет, видоизменяется. Входит в другие берега. Неизменными должны оставаться только наши горы, честь и совесть человека, долг коммуниста. Я не поступился ими, никогда не берег, не щадил себя, не работал вполсилы, вползнаний. Однако и финиши бывают разными. Одни безбедно и тихо доживают до своих последних дней. Хорошо. Жизнь других укорачивает недуг. Жалко. Жизни скольких моих товарищей, ровесников моих, переехала война… — Дзамболат привстал. — Светлой и вечной им памяти. — Подавленно помолчал. Умными усталыми глазами оглядел детей. — Точно так же действуют законы жизни и на поле, называемом полем деятельности. Кому бодро шагать до пенсии, кому пасть на середине пути, надорвавшись; кому, как нарту Сослану, колесо Балсага отхватывает по колено ноги. Я за собой не чувствую вины. Ни народу, ни партии я сознательно не причинил зла. Но никто не гарантирован, не застрахован от невольных ошибок. Я не оправдываюсь перед вами, самыми мне близкими людьми. Мне не в чем оправдываться. И прошу вас: ни перед кем не опускайте головы, не испытывайте чувства вины, не изображайте из себя несправедливо обиженных судьбой. Меня по-прежнему зовут Дзамболатом, вы навсегда мои дети, семья Дзамболата. Были в прошедшей моей жизни и светлые праздники, и ненастные будни. Но я никогда не роптал. Я всегда думал, что знаю людей… Ошибался… Сегодня набрался столько мудрости, что на сто жизней хватит. Вы мои младшие, побеги мои. И вот какое слово я вам хочу сказать то горячим следам: кем бы вы ни стали, какой бы пост ни занимали, помните только об одном: на все свои дела, на все свои поступки смотрите глазами простого народа, все мерьте его мерками, все взвешивайте на его весах. Что угодно народу — угодно партии, угодно жизни самой, — Дзамболат медленно поднес рюмку к губам и залпом выпил.

Мать и дети сделали большие глаза. Нет, они не огорчились — обрадовались «слабости» отца, прежде редко замечаемой за ним. Как по команде, все разом пригубили свои бокалы и отодвинули от себя. Через силу поужинали. Дзамболат поднялся.

— А теперь прошу извинить меня…