Антология осетинской прозы

Сгорбившись, старик сидел на низкой треногой скамейке. Струны из тугих воловьих жил ровно гудели под его пальцами. Фандыр лежал на коленях Кудзи, и в такт мелодии старик подталкивал его грудью.

Меч ее не сечет,
И пуля не пробивает.
В узком ущелье
Пули кабардинских князей
Градом летели на меня, дзыцца…

Голос дедушки Кудзи то срывался, то взлетал ввысь. Я ничего не знал о его прошлой жизни, но чувствовал, что он поет не только о Таймуразе, но и о себе самом.

Ой, Кодзырта, своего рябого быка,
Которого не разрешили мне
Поменять на оружие,
Теперь заколите для поминок…

Мы с Бечыром застыли в дверях как заколдованные. Лицо старика было скрыто от нас, но, казалось, мы видели, как по его морщинистым скулам стекут слезы. Потом фандыр заглох, и сперлось дыхание Кудзи.

Я бы этим оружием
Наделал бед князьям.
Заклинаю тебя, гыцци,
Не горюй по мне…

Заметив нас, старик умолк и перестал играть. Потом провел шапкой по лицу, медленно сдвинул ее на глаза и, отложив фандыр, улыбнулся.

— Пришли, мальчики мои? — проговорил он хрипло.

Мерцала коптилка, плясали тени на стене. Кудзи поглаживал нас и не знал, что сказать. Бечыр стал перед ним на колени и прошептал умоляюще:

— Сыграй еще, дедушка.

Кудзи покачал головой и протянул ему фандыр.

— Не-е-ет, сынок! Теперь ты на нем будешь играть.

Это растянутое «не-е-ет» прозвучало в тихой комнате, как горькое рыдание. Что-то оборвалось у меня внутри. В тишине слышалось частое дыхание Бечыра и однообразное кваканье далеких лягушек..

— Как же это, дедушка? Как я буду на нем играть? — выговорил, наконец, Бечыр.

— Играй так, сынок, как играл на нем… его прежний хозяин, — сказал дедушка Кудзи.

— Жалко фандыра, — бормотал Бечыр. — Я же не умею играть…

— Жалко было, когда он лежал там… забытый всеми. Возьми и береги его.

— Хорошо, дедушка… Раз так, я пойду. — Бечыр растерянно топтался перед стариком, — Пойду я, дедушка, — повторил он и, прижав фандыр к груди, двинулся к выходу.

Через некоторое время я узнал, что хозяином фандыра был сын дедушки Кудзи, Сослан, замученный белогвардейцами на глазах у связанного отца.

4

Бечыр берег фандыр как зеницу ока. Еще недавно прыгавший на зонтах с крыши нашего дома, он как-то сразу переменился, стал взрослее и строже. Песня старика потрясла его до глубины души, и я чувствовал, что ему нужен кто-то рядом, человек, с которым можно быть откровенным до конца. Я, конечно, для этой роли не подходил — меня он по-прежнему, величал «малышом».

А мне, что ни ночь, снился раненный кабардинскими князьями Таймураз Кодзырты. Всякий раз, когда я поспевал ему на подмогу, оказывалось, что это не Таймураз, а мой брат Бечыр. Я убивался от горя, а он меня успокаивал: «Не бойся, малыш, и ничего не говори гыцци и дедушке Кудзи. А с этой раной, нанесенной мне коварными князьми, я справлюсь с помощью подаренного мне фандыра. Иди, малыш, и будь спокоен». Я стоял над ним и почему-то не мог согнуться, чтобы перевязать его зияющую рану. «Чтобы справиться с князьями, нужен не фандыр, а оружие, которое тебе не разрешили выменять на рябого быка!» — кричал я во весь голос. «Нет, малыш, ты не прав! Фандыр дедушки Кудзи в сто раз сильнее любого оружия! В сто раз сильнее! В сто раз!»

Как-то среди ночи, стараясь не разбудить меня, Бечыр осторожно вылез из-под одеяла и на цыпочках подошел к кровати гыцци. Тихонько мурлыкал лежавший у меня в ногах черный кот Куырна, где-то за рекой Саукаба ухал филин, трещал в темном углу одинокий сверчок.

— Гыцци!

Шепот Бечыра звучал в ночи, как треск сухих сучьев. Вернее, как шуршание пергамента, сминаемого в кулаке. Странный был голос, я почти не узнавал его.

— Что с тобой, сынок? — шепотом отозвалась гыцци. Она провела шершавой ладонью по курчавым волосам и загорелому лицу Бечыра. Он тяжело дышал, комок, застрявший в горле, не давал ему говорить. Шепот перешел в хрип.

— Гыцци, я не знал, что такие люди, как дедушка Кудзи, могут плакать.

Гыцци молчала. Умолк и сверчок. В комнате стало совсем тихо.

— Он не плакал… Он пел, — замычал я в темноте.

Никто мне не ответил, но я чувствовал, как дрожит Бечыр.

— Эх ты, малыш, — произнес он наконец. — Не можешь отличить песню от рыданий мужчины. Если это была песня, то что же такое плач?

Послышался шорох одеяла, и гыцци поднялась с постели.

— Что за черный день настал для моего очага? — проворчала она, зажгла свечку, и я увидел в мерцающем свете трепещущую фигуру матери и Бечыра, стоявшего у ее кровати.

— Гыцци, ты видела когда-нибудь, чтобы дедушка Кудзи плакал? — голос Бечыра дрожал, как огонек свечи.

— Нет, сынок…

— Какая же сила нужна, чтобы запереть свое горе в сундук и двадцать лет никому не показывать!

— Это могут только люди вроде нашего старика.

— Двадцать лет он молчал, а теперь вот открыл свое горе мне и малышу, гыцци.

— Значит, он считает вас взрослыми, сынок.