Антология осетинской прозы

— Горе, идущее оттуда, — Бечыр показал рукой куда-то вдаль, — к дедушке Кудзи пришло раньше, чем к другим, гыцци. На двадцать лет раньше.

— Да, сынок. Ему никто не приносил «черную бумагу». Он видел это собственными глазами… Он потому и молчит, сынок, что сейчас больно всем.

Бечыр снял со стены фандыр и поднес его к свече.

— Гыцци! Две вещи были у дедушки Кудзи — фандыр и песня. Он хранил их целых двадцать лет, а теперь подарил нам с малышом.

— Такой подарок нужно беречь, сынок.

— Будем беречь, гыцци!

Всю ночь Бечыр лежал с открытыми глазами, и я чувствовал, как подрагивали его длинные ресницы. На заре я уснул наконец, но тут мне опять приснился Таймураз Кодзырты с его раной, и я снова проснулся, теперь уже от страха.

Что-то случилось с Бечыром. Он перестал выходить на улицу и целыми днями сидел с фандыром на коленях. Играть он не умел, и кроме нескладного бренчания ничего у него не получалось. Но песня дедушки Кудзи и его наказ не давали ему покоя. Однажды Бечыр даже попробовал спеть под фандыр, но и тут ничего не получилось. «Как ты не понимаешь, малыш, что мне стыдно перед дедушкой Кудзи!» — закричал он, но я так и не понял, почему это ему должно быть стыдно.

Наконец, он научился играть. Пальцы ожили, стали послушными, ловкими, и я уже не знал, кем все-таки станет Бечыр — летчиком или музыкантом.

Меня радовало приятное гудение фандыра. Прислушивалась и гыцци, но она догадывалась, что за этой музыкой ее сын таит что-то очень важное.

— Отдохни, сынок, и фандыру дай отдохнуть, — умоляла она, тревожась, но Бечыр все пел и пел героическую песню о Таймуразе Кодзырты.

5

Дни ползли друг за другом, с начала войны прошло уже много времени.

Деревенские парни один за другим уходили на фронт. Ушел и соседский мальчишка Тотрадз, который всего на полтора года был старше Бечыра. Деревня опустела, затихла, и если где-нибудь слышался смех, то причиной веселья могло быть только одно: почтальон Илас принес кому-то треугольное письмо с фронта.

Во мне и поныне живет страх перед облезлой кирзовой сумкой Иласа. Как только он показывался на краю деревни, люди прятались за воротами и оградами и, замерев, следили за мальчишкой, носившем с собой ужас войны.

— Сейчас во всем мире нет человека страшнее, чем почтальон Илас, — сказал как-то Бечыр.

Я удивленно вытаращился на Бечыра. Меня поразила сама мысль о том, что этот маленький, печальный Илас может показаться кому-то страшным.

— Что плохого он тебе сделал? — упрекнул я брата.

— Малыш, разве я назвал Иласа «плохим»? Я сказал: сейчас во всем мире нет страшнее человека, чем почтальон Илас.

— Разве между «плохим» и «страшным» есть разница?

— Есть, малыш. Быть страшным Иласа заставляет война… Если не веришь, посмотри собственными глазами, — он сунул мне какую-то бумагу.

Как только я развернул ее и увидел черную кайму, в глазах у меня потемнело, под ногами дрогнула земля. Буквы смешались, как муравьи в муравейнике, и я смог разобрать только слово «погиб».

— Бечыр! Бечыр! Бечыр! — я ничего не мог выговорить, кроме имени брата.

— Не надо, малыш. Только не плачь.

— Ведь Тотрадз же… совсем недавно ушел!

— Не смей плакать!

— Ведь вы вчера еще скакали с ним на неоседланных конях!

— Не плачь, малыш!

— Откуда оно у тебя?

— У Иласа взял.

Так вот зачем он каждый день ходил встречать Иласа!

Бечыр побледнел, губы его дрожали. Одну за другой он вытаскивал из кармана «черные бумаги» и давал их мне. Он смотрел, прищурившись, в ясную синеву неба, словно пытался различить в нем души погибших… Родной наш дядя, шутник и балагур Баграт. Сын старого плугаря Бика — тихоня Гиуарги. Сыновья вдовы Терезы — Авксентий и Иуане. Средний сын Беджа Теблойты — богатырь Архип. Наш деревенский пастух сирота Нестор Джергаты. И… наша с Бечыром неутихающая боль — Тотрадз… Бумаги жгли мне ладони, и я вернул их Бечыру.

— Надо раздать их матерям.

— Ты что, свихнулся, малыш? Раздать мог и сам Илас, но он таскал этот груз в своей сумке целый месяц.

— А что с ними делать, Бечыр?

— Спрячем до конца войны.

— А матери будут ждать?

— Пусть ждут. Так лучше, малыш. Причитания семи матерей страшнее самой войны, а сейчас нужно воевать.

— Их семь, Бечыр?

— Да, семь… Хотя нет, не семь. — Он выбрал среди бумаг похоронную на Нестора Джергаты и прохрипел: — Это некому отдать, малыш! У Нестора Джергаты никого нет! У Нестора Джергаты нет даже матери, малыш!

У меня пересохло во рту, я слова не мог вымолвить, не то сказал бы Бечыру, что он сильнее дедушки Кудзи, что они с Иласом сильнее всех на свете, раз взялись нести в своих сердцах горе всей деревни.

Перед глазами моими стоял Тотрадз. В залатанной рубашке, в стоптанных чувяках. Вот он прыгает с дерева в ледяную воду Саукаба, вот скачет верхом на неоседланном коне. Рассудок мой не мог принять того, что Тотрадза уже не было в живых и он не крикнет с улицы Бечыру: «Эй, сын Деденага Арахдзау [56], выходи и покажи свое лицо, если ты не трус!» И не услышу я больше шуток дяди Баграта, и вокруг образуется черная пустота…

— А если Илас зайдет с такой бумагой… в наш двор? — буркнул Бечыр.

Кровь застыла у меня в жилах.