Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

(записки бывшего алкаша)

Льву Мухину — другу по жизни и учителю по ее возникновению

Этим летом я гостил у своего друга художника Д. километрах в двухстах от Москвы. Однажды вечером, когда солнце пошло на снижение, а гудение комаров сделалось невыносимым, мы решили разжечь самовар. Собрали шишки, приготовили щепки, мой друг принес из сеней какие-то бумажные листочки, я поднес было к ним спичку… Но зацепился за первую попавшуюся мне фразу.

Ни о каком самоваре больше не было и речи.

Я собрал листочки, сложил их в строго пронумерованном порядке и удалился в дом, где несколько часов предавался чтению. Прочитав все до конца, я поинтересовался у своего друга, кто автор этих записок.

— Бывший хозяин дома, — ответил мой друг. — Алкаш был — каких свет не видел. Жил здесь лет двадцать назад, куда потом делся — никто не знает Я купил этот дом у его жены.

Несколько месяцев я пытался разыскать бывших хозяев дома, наводил справки, ездил в разные учреждения, но так и не выяснил ничего.

И тогда я перепечатал эти записки на компьютере, смягчил чересчур уж откровенные выражения исправил огромное количество грамматических ошибок и вот…

Думаю, автор простит мне подобное самоуправство.

В тот момент, когда тучки над Чернобылем вспыхнули яркими красками, завыли одна громче другой сирены пожарных машин, я, ваш покорный слуга, и в мыслях не имел, что стану описывать эти события, потому как, кроме стакана, ничего в руках держать не мог, а чтобы вот так, как сейчас, запросто карандашиком по бумажке или — шлеп-шлеп, на пишущей машинке, скажи мне тогда, я бы помер со смеха, а про другие свои качества, проявившиеся впоследствии, и сказать боюсь, сочтут за фантасмагорию. Но обо всем по порядку…

Итак.

В тот памятный для всего человечества день мы, то есть я, Валерий Прохоров, и дружок мой по проживанию на одной улочке Алексей Глухарев, сидели на поездных путях и размышляли о судьбах мира. Точнее — размышлял Лешка, а я внимательно слушал. Он после принятых, не буду говорить сколько, был склонен к философированию. А я как товарищ настоящий выслушивал. Хотя меня очень тянуло домой к Наташечке моей, которая поругает-поругает, да отойдет.

Было темно, сыро, пахло оттаявшей землей и первыми травяными ароматами. Все дышало живительными соками природы. Лешка говорил о единении человечества перед загадками мирового космоса — вот тут-то и грохнуло.

Собственно, грохнуло не у нас, а за сотни километров, но в силу определенного состояния атмосферы мы увидели яркую вспышку. Все озарилось будто в летний полдень, и так это было страшно и непонятно, что если б не ставшие ватными ноги, бежать куда глаза глядят, бежать от всего этого кошмара, бежать и бежать.

Потом все погасло, стало темнее, чем прежде, и только по небу бегали разноцветные молнии, и возникали на об лаках то тут, то там какие-то лица, машины, обломки бетона, пожарные шланги. И еще очень важная деталь. И я, и Лexa, когда страх прошел, это мы потом обменивались, во всем теле почувствовали странное покалывание и необычайную легкость.

Сейчас, спустя много лет после атомной аварии, я оцениваю происшедшее со мной и моими деревенскими сожителями как влияние отраженной радиации и наложение ее на еще один, возможно самый главный в этой истории, фактор. Все участники описываемых мною событий: и Леха, и дед Михей, и Димок, и Лизуня с фермы употребили в тот день странный портвейн краснодарского розлива, имеющий вкус и запах натурального коньяка. Завезен он был вместе с турецким чаем и морской капустой в обед, стоил чрезвычайно дешево, и через три часа от семи ящиков осталась только разбитая неосторожно бутылка и мокрый подтек на полу, а евший на этом подтеке голову сардинеллы кот Мурзик, что немаловажный фактор, стал участником нашей истории. Вот и гадай после этого, какая материя первична, а какая — нет. Впрочем, обо всем по порядку.