Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

Утро следующего дня выдалось яркое, солнечное. Все сияло и пело, как в заграничных фильмах. Я вышел из дома пораньше, пока Наташечка моя не проснулась, имея идею заглянуть к тете Груше, которая несмотря на указы и приходы милиционера, промышляла изготовлением лучшей во всем мире «грушовки». За свои слова я несу полный ответ и когда наступит время, дам им соответствующее разъяснение.

Ноги мои по привычке завернули к утоптанной всей деревней тропинке, как вдруг неожиданно для себя я понял, что ничего подобного мне не требуется. Более того. Я ощутил прилив сил, будто только попарился в баньке. Весь окружающий пейзаж полыхал разными красками. И вроде все это я видел впервые. И этот туман в низиночке речушки нашей, нежный и ласковый. И кустики над ним в листочках первых. И небо над гречишным холмом в рассветных розовых облаках. И все было так необычайно празднично, и такая в этом была грусть и красота, что захотелось песню запеть или поделиться с первым встречным своими чувствами, вроде подъема души перед первым стаканом. И еще одна деталь. Кот магазинный Мурзик в затяжном прыжке за воробьем пролетел метров тридцать, плюхнулся перед забором, между кучей ржавых банок и телеграфным столбом, подпрыгнул будто на четырех пружинах чуть ли не до вершины столба, и оттуда сверху стрельнул на меня желтым, почти человеческим взглядом, мол, ну и ну, видал, какие делишки? И вроде как завис на пару секунд в воздухе с этим немым вопросом.

Через несколько дней я обратил внимание, что друг мой сердечный Леха совсем исчез с моего горизонта. Раньше мы с ним двадцать раз на дню виделись. То он стакан принесет, то я, а тут напрочь исчез. Если б не Леха, а кто другой, я бы к нему не пошел. Самолюбие собственное имеется, но Леха — это особый вариант, одно слово — Леха.

Вот я и решил проверить: здоров или нет. Если помер — и обижаться нечего, если жив — другой разговор, тогда состоится беседа.

Подхожу — сапоги у крыльца стоят. Чистые, мытые. Или перед Лизуней грехи замаливает, или в самом деле случилось чего.

Лизуня его — вроде Наташечки моей, ни грамма не одобряет. Даже в форме сухого вина. Иногда после дружеской встречи спросишь его:

«А что, друг дорогой, у тебя под глазом?»

«Так, — отвечает, — на угол наткнулся. В сенях темно, лампочка сгорела».

Знаем, конечно, что это за угол. И он, и я. Знаем. Но дальше справляться не следует, чтоб дружбу не напрягать.

«Ты поосторожнее, — скажешь, — с лампочками этими».

«Да, — ответит он, — все ввернуть собираюсь».

«Вверни. А то без глаз останешься».

«Естественно. Сегодня куплю и вверну».

Так он мне наворачивает, а я ему. И он знает, что я не верю про лампочку, и я знаю, что он знает. Потому что с таким синяком и лампочек вворачивать не надо. И так светло.

Дома, кроме хозяина, никого не было. На столе прибрано. Чашки, тарелочки — под беленьким полотенчиком. Цветы на клеенке блестят как живые, хоть в вазочку ставь. Видать, Лизуня только-только ушла. Все помыла, прибрала, клееночку влажной тряпкой протерла.

«Сам» сидел на кровати и в окно смотрел. Кровать высокая, с металлической спинкой. Лехины ноги до пола не достают. На одной шлепанец, а другая просто так болтается. Вхолостую.

— У Груши был? — спросил я.

— Еще чего. Груша.

И смотрит в окно. Пристально-пристально. Как с перепоя, только абсолютно трезвый. Уж я-то знаю.

Я тоже посмотрел — ничего особенного. На стекле трещина, она всегда здесь была. За стеклом — солнышко, листочки всякие.

— Эй! — позвал я его. — Дорогой товарищ.

Он перевел глаза, будто видит меня впервые.

— A-а, это ты.

— Кому ж еще быть?

— И правда, кому.

И снова — в окно.

— Милый, да ты живой?

— Живой, живой.

И опять — в окно.

— Что там увидел?

— Солнце, Валер, солнце.

— Ну, удивил. Солнце он увидел. Вот удивил. Да тебе, друг дорогой, к Груше срочно бежать. Если она не поможет, тем же ходом в психушку.

Леха спустился с кровати, попрыгал на одной ноге, натянул штаны, заправил под пояс синюю майку.

— Это ты правильно сказал. Это точно. Туда мне самая дорога. В психушку. Выхода иного для себя не вижу.

И сел за стол. Налил в стакан чаю. Похрустел сухарем. И опять — в окно, на солнце.

— Все, — сказал я. — Ухожу. Я ли не товарищ твой? В чем дело? Скажи.

— Хорошо, скажу. Сам напросился. Не хотел говорить, но скажу. Скажу.

Он сидел за столом неуклюжий, худой. Шея длинная, как у петуха. Не человек, один сплошной профиль.