Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

— Понимаешь. — говорит, — пацан мне задачку принес. Утром после нашей гулянки. «Помоги, говорит, папаня, задачку решить». А как я ему помогу? Пять классов без четырех, да еще после этого. «Ладно, говорю, неси. Хотя своим трудом должен по жизни шагать». А сам думаю: подгоню к ответу, чтоб авторитет не терять. Сын все же, не хухры-мухры. Он приносит. Про бассейны там, с иксами. И вдруг… Будто озарило меня. Будто я всю жизнь про бассейны решаю. Бац! — и решил. Он еще, про поезда. Я снова — бац! Весь задачник в пять минут прикончил. Пацан рад, хохочет. И тут он решил на мне эксперимент поставить. Помнишь — доходяга у нас прошлым летом жил? Докторскую сочинял. А сам водку жрал и про звезды трепался. Ну, Лева, из академии. «Вселенная разбегается, вселенная сбегается». Никто ни черта понять не мог… Тащит мой пацан с чердака его книжки. И черновики всякие. Летом я листал — ни хрена не понял. Значки какие-то, закорючки как глисты. А тут смотрю — все ясно. Все! Формулы для меня как семечки. И как планеты вертятся, и как галактики расходятся. И отчего звезды энергию выбрасывают. Даже ошибку нашел. Там, понимаешь, в протонном цикле, когда четыре ядра водорода сливаются, разница в массе идет, согласно Эйнштейну, на разогрев, а не остается в веществе.

Леха долго еще чего-то болтал, а я смотрел и думал: «Да, друг дорогой, тетя Груша вряд ли тебе поможет. За что тебя так?»

— Впрочем…

Леха взглянул на меня.

— Чего я перед тобой выкобениваюсь? Для тебя все это лес темный… Так говорю?

И в глазах его было такое, что я объяснить не в состоянии. Такая пронзительность ума, такая глубина и ясность, ну будто человек все на свете усек. Такие глаза я лишь однажды видел. У барана нашего Федьки, когда резать его вели.

Я не стал Леху пугать про свои ощущения. Если с портвейна, тогда вместе пойдем. По одной дорожке. Всю жизнь рядом, что нам психушка?

И вдруг меня прошибло до слез. Такая грусть и тоска взяла, что жизнь наша общая лет двадцать идет. И этого дурака я знаю насквозь. И люблю, сил моих нет. И походку его, и шею петушиную, и сердце доброе, безотказное.

— Чего это с тобой? — спрашивает Леха.

— Та-ак, — говорю, — муха в глаз попала.

— В два сразу?

— В один. Второй сам заслезился.

— Смотри, мухи разные летают. Помнишь Петра с газопровода?.. Вот-вот. Как бы и тебе палец не отрезали.

— У меня — не палец, глаза.

— Вот-вот. И у него с глаз начиналось. Смотрит, а пальца уж нет. Такая, брат, экология.

И снова — в окно.

— Понимаешь, Валерочка. Только не хохочи. После случая этого я о жизни задумался. Планеты, например. Не вечны они. Я подсчитал. Солнце наше. Дорогое, любимое. Вот оно, ласковое, в окошечко светит. Думаешь, всегда будет нас согревать? Черта лысого! Всего пару миллионов лет, а потом расползется в объеме как гнилой помидор. Хрясь! И вся наша планетная система накрылась. И Земля-матушка, вместе с Марсом твоим и прочими Венерами.

Что ни делай. Сей, паши, дома строй, кукарекай. Конец всему один.

— Бро-ось…

— Точно. Я подсчитал, а потом в книги доходяги того взглянул. И нашел полное тому подтверждение.

— Ну и хрен с ним! Это ж когда? Ни нас с тобой, ни внуков, ни внуков внуков не будет. Может, люди придумают что.

— Нет, Валера. Если мы с тобой не придумаем, никто за нас не сделает. И придумать надо срочно. Пока есть время.

И опять у меня все в душе подпрыгнуло. Такая любовь к товарищу. Что он за все человечество убивается. Сердцем своим готов всех обнять.

— Валерий, — говорит Леха. — Не нравится мне эта муха. Смотри, как из глаз течет. Запрягай трактор и — в город. К Егору Фомичу.

— Он же по свиньям врач.

— Ничего. Глаза у всех одинаковые. Что у свиней, что у человека. Два, не четыре. Только брови разные.

— Не буду запрягать. Проходит вроде.

Я отошел к окну и посмотрел на солнце. Не выдержал, зажмурился. Не верилось, что когда-то оно погаснет.

И снова открыл глаза.

Весь мир сиял и радовался. Переливалась зелень. А небо, небо. Такое голубое, что песню хотелось запеть:

— …Я люблю-ю… тебя, жи-и-изнь…

— Ну, ты даешь. Не мне, а тебе, брат, пора в психушку.

— И пусть!

Я подскочил к Лехе, обнял его — он весил пушинку, и принялся вертеть и носиться с ним по комнате.

— Пусти, пусти, черт. Совсем сбрендил, пусти. Ну, отпусти, а то обижусь… Да пусти, некогда мне. Пусти!

Я посадил его снова на стул. Леха поправил жиденькие волосенки.

— Надо придумать, как катастрофы избежать. Обязательно. Нельзя допустить, чтоб вся наша планетная систе ма погибла. Нельзя. Это будет преступлением перед человечеством. Нельзя.