Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский

Я входил вместо собаки в будку,
Жил в городе вкуса окаменевшей водки.
Целовал девушку в искусанную комарами губку,
В дудку дул, грыз хвост ржавой селедки.
Я у Анны Андреевны сидел за чаем,
В тот момент КГБ уже замечаем,
С Рейном дружил, пил кофе с конвойными.
Мой пиджак распорот всякими войнами…
Я храпел и пел, лежа на чужой кушетке,
Словно райская птица, в золоченой клетке.
Я четырежды болел гриппом и семь раз фурункулезом.
Мой диагноз — Поэт и в жару, и в морозы.
Я одиннадцать раз ел форель и трижды угря.
Полночи встречался со стриптизершей Асей.
Не зря.
Никогда не сидел у реки. Ждал погоды у моря.
Вдохновляли меня мужики (маршал Жуков)
и горе.
Я горел и шипел, жарясь на сковородке,
Спал во фраке черт знает с кем в бараке,
На леднике обнимался с летчиком Коккинаки
И гармонию Моцарта слышал в скрипе лебедки.
Я могу погладить, могу и поранить.
Из забывших меня можно составить «Память».
Я слонялся по полюсу в модной майке.
Меня знает Гринич и турок с Ямайки.
Скоро кончится век. А я раньше.
Лучше в баре «Самоваре» утонуть, чем в Ла-Манше.
Я страну свою бросил, но Родину я не кинул.
Из меня мой вопль сам я взял и вынул.
Но копыт погони слышал цок и топот,
После чего я и перешел на шепот.
Тут-то и был услышан. Теперь я с вами.
Мой портрет в стекле, в венецианской раме.
Что же вам напоследок сказать о жизни?
Не важна мне с Нобелем солидарность.
Но ко всем, кто дал мне жить при капитализме
И не дал мне при социализме.
Чувствую благодарность.

Жюль Верн

Айртон остановил фургон, и все вышли на землю Антарктиды. Горячий ужин, приготовленный из льда местного айсберга, содействовал хорошему настроению и беседе.

— Почему здесь так пустынно? — спросила леди Гленарван.

В ту же секунду на путешественников напали индейцы, одетые в тюленьи шкуры, которые и по сей день продаются в магазинах Парижа и Лондона.

— Полчища свирепых авантюристов прибыли сюда в прошлом веке и опустошили эти золотоносные пространства, — ответил Паганель, когда атака дикарей была отбита, и с трудом отделил нос ком ботинка прилипший к подошве другого башмака слиток.

— А имеются ли здесь свиньи? — поинтересовался Мак-Наббс.

— Повымерли все. Остались одни пингвины.

— Сколько?

— Семь миллионов сто три тысячи сорок семь, Мак-Наббс.

В этот момент откуда ни возьмись прямо с полюса налетели туземцы племени Пуку-Кеке и взяли путешественников в плен.

— Ты моя жена! — сказал вождь Пуку-Кеке и ткнул пальцем грудь Элен.

Гленарван выстрелил и убил вождя. Туземцы тотчас разбежались в сторону своего полюса.

— Какой здесь чудесный воздух! — воскликнула Элен.

— 60 градусов в тени! — радостно сообщил Паганель.

— Не вижу здесь никакой тени, — заметил майор.

— Это потому, что здесь никогда не бывает солнца.

Географ обманывал: солнце в Антарктиде бывало, но только на картинах художников. В этот момент Айртон сделал очередную подлость, но ее никто не заметил из-за того, что все были увлечены москитами, за которыми гналось стадо бизонов.

— Хочу киви-киви, — заплакала Мери Грант.

— Это что такое? — спросил Паган ель и упал в пропасть.

Все бросились за ним. А пираты за всеми. Но когда Айртон перестрелял всех пиратов из своего карабина, стало ясно, что беглый каторжник опаснее, чем убитый разбойник.

— Киви-киви — птичка величиной с муху цеце — занимается людоедством, — продолжил Паганель. — В природе слабейший иногда оказывается страшнее сильнейшего.

— Это очень интересно! — сказала Элен и, зевнув, пошла спать в палатку.

— Ваша Антарктида напоминает мне Швейцарию, — сказал Мак-Наббс. — Но это не причина прерывать путешествие.