Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский

Вдоль обрыва, по-над пропастью,
по самой авансцене
Я ролей своих не помню, но играю — дико вою.
Что-то Гамлета мне мало — кто теперь меня оценит?
Чую с гибельным восторгом — я играю под балдою!
Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!
Вы Любимова слушайте плеть!
Но что-то роли мне попались привередливые.
Слов сказать не успел, так хотя бы допеть.
Я ролей не прошу. Я, качаясь, иду.
Хоть мгновенье еще… А не то упаду.
У-уу-у!
Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с дороги,
И таким меня запомнит дорогой таганский зритель.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои ноги.
Хоть немного, но Актера и судьбу его продлите!
Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!
Ох, как гложет мой мозг алкоголь!
Но что-то роли мне попались привередливые.
Лишь Высоцкого мне нравится роль.
Я других не хочу. Я от боли кричу.
Хоть мгновенье еще постою — и умчу….
Мы успели. На спектакли не бывает опозданий!
Что ж партнеры отвернулись — воют злыми голосами!
Или это Свидригайлов весь зашелся от рыданий?
Иль Керенский и Лопахин говорят со сцены сами?
Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то роли мне попались привередливые…
Достоять. Доказать. Достоять и допеть!
Я ролей уж не жду. Я стою на краю
И для вас допою. Допою и допью…
У-уу-у!

Н.Г. Чернышевский.Что делать?

Да, это я сказал: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Но разве я виноват, что на следующий день в мире скончалось около сорока миллионов женщин?!

Вячеслав Пьецух.Новая московская философия

Сидели мы как-то где-то вшестером под банкой — завсектором Жучкин, инженер-конструктор Лыков и лектор-инспектор Гозенпуд (у каждого уж двоилось) и тихо-мирно разговаривали каждый о своем, то есть о Достоевском.

— Я, между прочим, однажды ехал с Федором Михайловичем в одной электричке, — сказал Жучкин, — он сидел там у окна и читал глянцевый журнал «Голые бабы» под редакцией Свидригайлова и все хихикал да в затылке чесал — как этакое огромное счастье столь хорошо построено на слезинке ребенка.

— А я Федора Михайловича в городском туалете у метро «Сокольники» встретил, — сообщил Лыков, — разговорились по-российски о вечном у писсуаров. То да се… Он мне свои русофильские идейки начал толкать, считая, что наша объевропеющаяся верхушка азиатствующего большинства все хочет соединить гейдельберговскую образованность с пензенской самобытностью и татаро-монгольской вольницей, перемешанной с чисто литовским экстремизмом нашего казачества, а я ему — его ж словами: до чего широк человек, я бы сузил, то бишь сначала надо, чтобы пиво бадаевское, которое мы сейчас из себя льем, хоть на чуть приблизилось бы к качеству баварского, а потом уж давайте, господа-товарищи, мировые проблемы решать.

— Не знаете, братцы, вы русского человека! — вмешался тут Гозенпуд. — Вот я с Федором Михайловичем в лифте нос к носу надысь столкнулся.

«Вам на какой?» — спрашиваю, приготовив на кнопке палец. «Мне в подполье!» — отвечает. Ну, думаю, если сам Достоевский не знает, где верх, где низ, то мне и подавно «все дозволено»: сегодня же от жены сбегу к Сонечке Шоколадкиной на часок-другой — побесовствуем!

Тут под банку зашел подслушавший весь этот интеллигентский бред наш истопник Слава — то ли не в меру трезвый, потому что злой, то ли злой, потому что не в меру трезвый.

— Эт-то что? — говорит. — Это все новая московская философия!

И погасил свет, при котором мы сейчас это читаем.

Сэлинджер. Над пропастью во лжи

Я ужасный лгун. Иду в школу, а сам иду к проститутке. Школа у нас гадкая, но гнусная. Я в ней учусь, но меня из нее вытурили. Все вокруг врут.

— Разрешите представиться, — говорю, — Джим Стил.

А на самом деле я Холден Колфилд.

Салли блондинка, а на самом деле проститутка.