Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 51. Марк Розовский

Сегодня, я вижу, особенно бледен твой вид,
И в Африке даже верблюда подобного нет.
Послушай: далеко-далеко на острове Крит
Изысканный бродит Поэт.
Его чувство меры, пожалуй, не знает границ,
Его грациозный узор как волшебный фантазм.
Пред ним водопады кипящие падают ниц,
И жизнь нереальная глушит реальный маразм.
Но страшная в джунглях давно уж охота идет.
Убита веселая зебра, повешен за ногу павлин,
И даже сам лев поупрятался в мраморный грот.
 Поэт, ты один… Ты в джунглях живой лишь один…
Везде тишина. Не слышно ни воя гиен,
Ни топота грозных вчера носорожьих копыт…
Стада обезьян перебиты… Везде лишь разруха и тлен.
Все спит по-мертвецки. Все замертво, намертво спит.
 Нет щебета в небе, и все ягуары молчат,
Жираф, как подкошенный, пал, и лиана горит.
Ах, сколько же крови пролито у озера Чад,
Которое стало у нас почему-то островом Крит.
Охотники злы. Не из сказки они к нам пришли.
Их стрелы остры и испачканы соком отрав.
Поймали Поэта в свои роковые силки
Средь пальм под луною, где запах немыслимых трав.
В трагическом нашем, тропическом нашем саду
Сейчас воцарился желанный туманный покой.
Ты плачешь?.. Послушай… Давно, в 21-м году
Поэт был расстрелян ЧеКой.

Андрей Платонов. Сокровенный котлован

Моя фамилия Дерьменко. Идет она от речки Дерьмовой, на берегу которой стоит наша деревня Дермищево, и от нашего бывшего помещика Дермигорева, чья прапрапрабабка жила в гареме у татарского хана Дерьмомлыка-бея, велевшего русским женам насыпать горстями курган дерьма после поражения его войска под Дерьмоградом.

На месте этого кургана умными губернскими властями решено было рыть революционный котлован имени Ильича, хотя революция шла сюда пешим шагом.

Перво-наперво строители запустили тут вечный двигатель местного производства, действующий моченым песком. А также однажды на стройку залетел аэроплан с товарищем Буденным для разгона во время парадов вредных туч и насекомых.

Народу для рытья социалистической ямы потребовалось больше, чем звезд в тоскливой прорве неба, оттого, может, скоро и наступил здесь новый всеобщий голод сразу после старого, который, впрочем, никогда и не прекращался.

— Айдын! — позвал Вощев, прислушавшись к треску своих костей и лежа после работы в овраге животом вниз, чтобы не видеть несчастный материализм истории, совершившийся на его глазах.

Девочка Айдын, жившая в позапрошлой жизни на глине Амударьи, оторвалась от своей сытости червяками и кореньями и, не глядя, как эта еда проходит внутри ее худого горла в желудок, отозвалась:

— Дурды!

— Ты спишь? — спросил он, желая умереть за строительство котлована.

— Дурды, дурды! — ответила Айдын и легла Вощеву под бок, чтобы, потеревшись о его грустное жилистое тело, извлечь энергию будущего социализма. — Не умирай давай, а то мне спать не на чем будет головой.

Вощев поднялся с тоскливой земли, увидел горизонт, заросший лопухами, и стал жадно есть дерьмо из недовырытой пади.

Аккуратно нарезав его кусочками, словно колбасу, лежащую на крышке гроба, Вощев проглотил все до последней крошки и, так наевшись вдоволь, сказал, будто влез на трибуну в красном уголке барака:

— Товарищи! Что мы обнаружили? Мы обнаружили смерть империализма и интервенции, а нам нужна физкультура… Пусть явится сюда Иван Грозный по прозванью Чемберлен, посмотрит в построенную нами пропасть и всем существом зарыдает от своего вещества… И я говорю: помни портрет вечного Ленина, носи в своем пустом животе его умное лицо, продуй машину, включай выключатель, открой поддувало, стучи колесами, дыши керосином, рой дерьмо и верь сокровенно нашему общему врагу — бюрократизму!..

Оркестр заиграл «Интернационал», все встали, закричали, что попало и что не попало в гениальный текст.

«Не забыть составить 25-летний План развития народного хозяйства, — подумал Вощев. — До конца света осталось два дня».