Антология советского детектива-22. Компиляция. Книги 1-24

Близился конец апреля. Солнце поднималось все выше и выше. В полдень становилось уже совсем жарко. За все эти дни я ни разу не был в школе, ни разу не навестил Маринку. Занятия в радиокружке, по распоряжению командира отделения, проводил теперь Михась. Даже когда нужно было принести воды, командир посылал кого-нибудь другого, но не меня.

— Ты не обращай на него внимания. Когда-нибудь это у него перегорит, — успокаивал меня Лученок. С того памятного дня, когда лишь по счастливой случайности удалось избежать свалившейся на меня глыбы, Михась почему-то стал говорить по-русски.

— Ты хоть приветы передавай Маринке, — просил я Лученка. — Только не говори, пожалуйста, об этом командиру.

— Это с какой же стати я стану говорить ему об этом? А ты знаешь, тобой все время интересуется Лида. Помнишь такую?

— Как же не помнить, бойкая такая девчонка, — ответил я и добавил: — И славная.

— Может, и ей передать привет?

— Нет, не надо. Только Маринке. Но так, чтобы не слышали другие. Ребята там такие, что палец в рот не клади. Начнут подшучивать. А она этого не любит.

— Понятно.

— Слушай, Михась, хотелось посоветоваться с тобою. Раз мне все время приходится сидеть на этой макушке, займусь-ка я лучше траншеей. Очищу подход к южному концу, потом поочередно будем долбить ее. У нас же есть бланки боевых листков, в них мы можем отражать, кто сколько сделал.

— Дело говоришь. Давно пора. А то могут спросить: «А что вы, комсомольцы, сделали на своем посту?» И что мы ответим? «Ничего». Стыдно будет. Ништо Микола, — вспомнил свой белорусский язык Лученок. — Мы яшчэ свае вазьмем. Тольки не падай духам, трымай хвост трубой.

Духом я не упаду. У меня такой характер, что если где-нибудь наметится вакуум, он тут же наполняется злостью и я с остервенением берусь за любое дело, пока его не закончу. Тут уж мне не помешает никто, даже сам Демидченко. Сейчас у меня — страшный зуд на траншею. Взяв лом, кирку и лопату, я принялся за расчистку подхода к южному концу траншеи. У меня уже был опыт в этой работе. Да и пласт здесь оказался тоньше, чем на северной стороне. Работа спорилась. Остановился я лишь тогда, когда почувствовал, что кто-то стоит рядом. Оказалось, что на этот раз моей работой заинтересовался Лев Яковлевич.

— А ну дай я.

— Попробуй, может, понравится.

Лев Яковлевич взял лом и принялся ковырять спрессованный временем нанос.

— Ты возьми рукавицы, а то пузыри натрешь, — посоветовал я ему.

Танчук ковырнул еще пару раз, а потом отставил в мою сторону лом и сказал:

— Валяй дальше. У тебя это лучше получается.

Мы оба рассмеялись, так как хорошо поняли друг друга.

— Так и быть. Я расчищу этот подход, но потом, дорогой Лев Яковлевич, всем нам придется строго выполнять свою норму.

— Потом, как говорит уважаемый нами Музыченко, побачымо.

Сейчас Льву Яковлевичу бесполезно внушать какую-либо мысль о необходимости быстрейшего окончания работ по очистке траншеи. Также бесполезно призывать его сейчас же самому взяться за эту работу. Его нужно заставлять работать.

Приступая к расчистке подхода к южному концу траншеи, я не был до конца уверен в том, что и с этой стороны откроется такая же картина поперечного сечения рва, какая была обнаружена Сугако. Поэтому я задал Танчуку вопрос:

— Лев Яковлевич, ты видел с той стороны, что там когда-то была траншея?

— Что за вопрос, — это форма утвердительного ответа Танчука.

— А как ты думаешь, здесь будет то же самое, когда я закончу расчистку, или нет?

— Это надо обмозговать, — ответил явно заинтересованный Лев Яковлевич.

Он взял кирку, пошел к северному концу траншеи и начал что-то измерять. Закончив свои расчеты, он вернулся и сказал:

— Два метра двадцать сантиметров.

— Что это значит, Лев Яковлевич?

— А это значит то, что значит, — ответил загадкой Танчук и принялся за такие же измерения на южной стороне. Вначале он продолбил в радиальном направлении неглубокую бороздку в том месте, где по расчетам должна быть засыпанная траншея, а потом, после повторных измерений, намеченную бороздку углубил.

— А ну иди теперь сюда, — пригласил меня Лев Яковлевич. — Смотри и думай.

Я подошел к Танчуку и внимательно посмотрел на бороздку. В ней явственно обозначился участок, более глубокий и по длине соответствующий ширине предполагаемой траншеи. За пределами этого участка борозда еле намечалась. Видно было, что там был сплошной гранит.

— Ну и что ты теперь скажешь? Что у Танчука на плечах?

— Лев Яковлевич, у тебя же министерская голова! — воскликнул я.

— Мне об этом говорил еще два года назад сам дядя. А дядя, между прочим, всегда говорит дело. Ему можно верить.

— Слушай, Лев Яковлевич, раз у тебя такая светлая голова, — похвалил я его, — придумай что-нибудь такое, чтобы можно было и траншею отрыть, и мозолей на руках поменьше заработать. Можно, конечно, выполнить дело и так, но лучше, если оно делается с головой. А еще лучше, если оно делается с хорошей головой.

— Ты, я вижу, тоже говоришь дело, — засмеялся Танчук.