Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Черкес больше ничего не спрашивал. Тетушка Саялы за последнее время, а если точнее, за последние два месяца привыкла к этим его внезапным переходам от расспросов к молчанию. Старик этими расспросами словно заглушал приступы боли. А когда боль ненадолго отпускала, и старик впадал в забытье, прекращался рой вопросов; тетушка Саялы садилась на маленький коврик у его постели и начинала осторожно массировать ему руки. В такие минуты под тихие стоны старика тетушка Саялы вспоминала разное из своей жизни — веселое и грустное, тяжелые дни замужества и свои молодые годы в девичестве. Вся жизнь ее была как на ладони — проста и понятна, но лишь одного не могла понять она, лишь одно не давало ей покоя: откуда эта болезнь у ее старика, почему именно Черкес должен был ею заболеть, такой ужасной болезнью, которая в первые дни, когда еще муж был на ногах и только начинал ощущать приступы боли (на что не обратил сперва внимания), коварно подкралась, потом уложила его в больницу, все больше и больше мучила, высушивала, истязала его? Почему именно он? Когда Черкес возвратился из районной больницы, фельдшер, разведя беспомощно руками, сообщил тетушке Саялы: «Это, старая, такая болезнь, что только помоги ему Бог». Так выходило, по его словам, что это божья кара постигла старика? И чем же это мы его прогневали? Кому причинили зло, или, может, чей хлеб, честно заработанный, отняли? Если каждому воздается по делам его, то почему же эта болезнь не настигла, скажем, бывшего председателя исполкома, чтобы его Аллах прибрал?! Ведь столько зла он причинил людям! Но разве такой олух, такой захудалый фельдшеришко мог ответить на подобные вопросы? Что можно ожидать от такого? Но иной раз внутренний голос говорил тетушке Саялы, что фельдшер прав, и это кара божья, правда, неизвестно, за что, но разве дано нам знать?.. Неисповедимы пути твои, Господи…

А твердо знала тетушка Саялы лишь одно: ее старик, ее Черкес — это единственное, что еще привязывало старуху к этой земле, что удерживало ее в этой жизни, будто глоток воздуха он для нее, не будь его, и Саялы не жить на этом свете…

Пришел фельдшер Махмуд — и не успел войти, как спросил:

— Что это тут так темно?

Вместо Саялы, которая совсем уж было собралась съязвить что-нибудь в ответ, отозвался разбуженный голосом фельдшера Черкес:

— Без света мне и боль как будто потише кажется… Вот и задернули занавески.

— О каких болях толкуешь, ай, киши! Я такое лекарство тебе принес, что от одного укола почувствуешь себя семнадцатилетним юношей… Боюсь даже, как бы не привел ты в дом молодую после этого.

И фельдшер от души рассмеялся своей шутке. Черкес сдержанно улыбнулся. Улыбнулась даже тетушка Саялы, раздраженная поначалу приходом фельдшера.

— Ты только поставь его на ноги, — сказала она шутливо. — А я уж на все согласна.

Махмуд положил свой чемоданчик на стол, потер руки, как бы фокусник какой, раскрыл чемоданчик, достал оттуда блестящую железную коробочку, из коробочки извлек ампулу и поднял ее над головой, чтобы проверить содержимое — как раз к тому узенькому светлому лучику с перепархивающими пылинками в нем, что пробивался сквозь щель задернутой занавески. Старик следил за каждым его движением, а когда Махмуд извлек на свет ампулу, не сдержался:

— Клянусь твоей головой, Махмуд, такого лекарства я еще не видал.

Саялы подошла к Махмуду, прищурив глаза, поглядела на ампулу в его руках.

— Махмуд, — подозрительным, недоверчивым шепотом спросила она, — это что же, то самое лекарство, что делали свояченице Салахова?

— А как же! — с готовностью отозвался Махмуд.

Но Черкес все же расслышал шепот старухи — и тут снова не сдержался, заговорил:

— Ай, Махмуд, ради праха твоих предков, скажи честно, не обманывай старика. Она говорит, что девушка была почти мертва… Что, неужели ее на самом деле оживили?

— А как же! — обернулся к нему Махмуд. — Совсем, бедняжка, была мертва. Голова была оторвана от тела, тело оторвано от ног, а он пришел, все аккуратно промыл, продезинфицировал и пришил все по местам, теперь как новенькая будет, считай, второй раз на свет родилась.

— А укол? — Саялы заметно заволновалась.

— Ну конечно, перво-наперво укол сделал, — не растерялся Махмуд. — Как же без укола?

— Слава тебе, Аллах! — Саялы в суеверном ужасе воздела руки к небу. — Все в твоей власти, Всемогущий.

Настроение у Черкеса было отличное, будто бы с той минуты, как явился Махмуд, боли навсегда оставили старика. Он даже пробовал шутить. Но осторожно, самую малость, не нужно испытывать судьбу — вдруг вернутся боли…

— Махмуд, а не из тех ли это уколов, что ты делал корове Садыха? Придется вам тогда готовиться к поминкам.

— Ай, киши, что ты говоришь! — суеверно подергав себя за мочку уха и причмокивая, возмутилась старуха. — Упаси нас Аллах!

— Это после свадьбы сына Гачака, — невозмутимо отозвался Махмуд. — У меня такое творилось с головой… Откуда мне было знать, что за укол ей нужен, животина ведь, говорить не может, поди догадайся, что у нее болит… По-нашему ни бэ ни мэ, — Махмуд улыбнулся.