Антология средневековой мысли. Том 2

Одним из первых дал себе труд вчитаться в Боэция Датского Ф. Ванстенберген, не нашедший у философа никакого неблагочестия. Учение трактата «О вечности мира» абсолютно ортодоксально и совпадает с позицией Фомы: разум не в состоянии доказать ни вечности мира, ни его начала во времени и потому нуждается в вере. Аверроизма здесь нет; «говоря строго, ни один из защищаемых им тезисов не заслуживает церковной цензуры». Возможно, Боэций Датский подобно Сигеру слишком автономизирует философию, однако Этьен Жильсон не прав, думая, будто на этом пути теология отлучается от разума: Боэций близок к Фоме, который тоже требовал не соваться с доказательствами туда, где говорит вера (Summa Theol. I, qu. 46 a 2)[222]. Современный историк-католик не находит у Боэция Датского ересей, «латинский аверроизм» оказывается историографическим вымыслом[223]. Несправедливое осуждение парижских «артистов», философов и верных христиан — «колоссальная ошибка в оценке, совершенная раздраженным епископом и его мнительной комиссией; декрет 1277 г. основывался на преднамеренно пристрастном чтении сочинений аверроистов в иллюзии разоблачения мнимой истины»[224]. О «двойной» истине у Боэция не может быть и речи[225]. Боэций не предлагает держать в голове два противоречивых и одинаково истинных тезиса «мир нов» — «мир вечен»; размежевывая религию и разум, он исключает возможность спора между ними. Если бы церковь сумела вовремя понять, что именно автономия науки делает ее союзницей веры, удалось бы избежать конфликтов, от которых пострадали обе стороны[226].

В. В. Бибихин

О высшем благе, или О жизни философа [227]

Поскольку в каждом виде сущего возможно что-то самое лучшее (summum bonum) и человек есть некий вид сущего, то необходимо, чтобы человеку было возможно некое высшее благо (не говорю: «абсолютно высшее благо», но «высшее ему», ведь возможные человеку блага имеют конец и не идут в бесконечность). А такое это высшее благо, которое возможно человеку, — исследуем разумом.

Высшее возможное человеку благо должно быть дано ему в наилучшей его способности. В самом деле, оно не в растительной душе, присущей растениям, и не в чувственной душе, присущей животным, почему и чувственные удовольствия присущи животным. Наилучшая же способность человека есть разум и понимание (ratio et intellectus), ибо это — высший правитель человеческой жизни, как в созерцании, так и в делании. Следовательно, высшее возможное человеку благо должно быть ему в понимании, и потому людям, одержимым чувственными удовольствиями настолько, что упускают блага понимания, надлежит скорбеть, потому что они никогда не касаются своего высшего блага. Настолько преданы они чувствам, что не ищут блага самого понимания. О таких восклицает Философ: «Увы вам, люди, причисленные к животным и не замечающие в себе божественного!»[228]. Божественным в человеке он называет понимание, потому что если что божественно в человеке, то этим подобает быть пониманию. Ведь как в целой вселенной Божественно наилучшее, так и в человеке наилучшее мы называем божественным.