Антоний и Клеопатра

– Разве? – удивился Октавиан, широко открыв заблестевшие глаза. – Сколько бы вы прожили, если бы я сказал трем миллионам италийцев, что вы требуете с них выкуп, беря деньги из их кошельков, потому что на вас кольчуги и меч? Этого недостаточно, Децидий. Если люди Италии узнают об этом, они разорвут на мелкие кусочки сто тысяч вымогателей. – Он презрительно махнул рукой. – Идите, все! И посмотрите на размер ваших премий, когда я сложу мешки на плацу. Тогда вы узнаете, сколько вы просите.

Они гуськом вышли, покорно, но убежденные в своей правоте.

– У тебя есть их имена, Агриппа?

– Да, все до последнего. И еще несколько.

– Разъедини их и перетасуй. Думаю, будет лучше, чтобы с каждым произошел несчастный случай. А ты как считаешь?

– Фортуна капризна, Цезарь, но смерть в бою легче организовать. Жаль, что кампании кончились.

– Вовсе нет! – живо возразил Октавиан. – В будущем году мы идем в Иллирию. Если не пойдем, Агриппа, тамошние племена объединятся с бессами и дарданами и ринутся через Карнийские Альпы в Италийскую Галлию. Там горы самые низкие, и оттуда легче всего попасть в Италию. Единственная причина, почему они до сих пор этого не сделали, – отсутствие единства среди племен, которые недостаточно романизированы. Делегаты думают, что они будут героями, но большинство из них погибнет, стараясь завоевать венок за храбрость. Кстати, я собираюсь наградить тебя морским венком. – Он хихикнул. – Он тебе пойдет, Агриппа, он золотой.

– Спасибо, Цезарь, ты очень добр. Но Иллирия?

– Мятежей больше не будет. Скоро это станет немодно, или мое имя не Цезарь и я не сын бога. Тьфу! Я только что потерял почти шестнадцать тысяч талантов за пустяковую кампанию, в которой больше людей утонуло, чем погибло от меча. Гражданские войны закончатся, и легионы больше не будут драться ради непомерных премий. Легионы будут драться в Иллирии за Рим, и только за Рим. Это будет настоящая кампания, без преклонения перед командиром и надежд на деньги, которые он раздает. Хотя я тоже приму участие в сражениях, это будет твоя кампания, Агриппа. Тебе я доверяю.

– Ты поражаешь, Цезарь.

– Почему? – удивленно спросил Октавиан.

– Ты запугал этих презренных негодяев. Они пришли сюда с раннего утра, чтобы запугать тебя, а ты повернул дело так, что это они ушли очень напуганные.

Блеснула улыбка, которая (по мнению Ливии Друзиллы) могла расплавить бронзовую статую.

– Агриппа, может, они и законченные негодяи, но они такие дети! Я знаю, что всего лишь один из восьми легионеров умеет читать и писать, но в будущем, когда они станут регулярной армией, они все должны будут научиться грамоте и счету. В зимнем лагере должно быть много учителей. Если бы они имели представление, сколько стоит Риму их жадность, они сначала подумали бы, прежде чем выдвигать такие требования. Вот почему уроки начнутся сейчас, с этих мешков. – Он печально вздохнул. – Я должен послать за целой когортой служащих казначейства. Я буду сидеть здесь, Агриппа, пока все не будет сделано у меня на глазах. Чтобы не было никакого казнокрадства, хищения или обмана, даже намека на подобное.

– Ты заплатишь им цистофорами? В подвалах Секста их было полно. Я помню историю о брате великого Цицерона, которому заплатили цистофорами.

– Эти монеты расплавят и отчеканят сестерции и денарии. Моим негодяям и людям, которых они представляют, заплатят денариями, как они требуют. – На его лице появилось мечтательное выражение. – Я пытаюсь представить, какой высоты будет эта гора мешков, но даже моего воображения не хватает.

Только в январе Октавиан смог вернуться в Рим, выполнив свою задачу. Он превратил само событие в подобие цирка, заставив все сто двадцать тысяч легионеров пройти по лагерному форуму и посмотреть на холмы мешков, потом произнес речь в духе покойного Цезаря. Он изобрел новый способ доносить свои слова до слушателей: сам он стоял на высоком трибунале и обращался к тем центурионам, которые, по сообщениям его агентов, были влиятельными людьми, а каждый из его агентов произносил ту же речь перед центурией, причем не читая по бумажке, а воспроизводя по памяти. Это удивило Агриппу, который знал все об агентах Октавиана, но не представлял, что их так много. Центурия состояла из восьмидесяти солдат и двадцати нестроевиков. В легионе было шестьдесят центурий. И двадцать легионов собрались, чтобы посмотреть на мешки и послушать речь. Тысяча двести агентов! Неудивительно, что он знал все, что необходимо. Он мог называть себя сыном Цезаря, но истина состояла в том, что Октавиан ни на кого не был похож, даже на своего божественного отца. Он был нечто абсолютно новое, и проницательные люди, такие как покойный Авл Гирций, поняли это сразу, с первых шагов его карьеры.