Аполлинария Суслова

В Москве на этот раз останусь очень ненадолго (дня на два), но вскоре поеду к брату в Тамбовскую губернию. Опять через Москву, следовательно, еще случай видеть Новосильцевых. К брату я поеду ненадолго, он очень скучает и взял с матери слово за меня, чтоб я приехала к нему. А жить мне будет, в самом деле, лучше в Одессе.

У нас теперь (в России) не весело – денег нет, а они нужны до зарезу армии, которые как всегда будут необходимы, на железные дороги и на введение всяких реформ. Все частные лица ужасно страдают от безденежья, открывается множество фальшивых монетчиков, подделывают и кредитные билеты, и билеты сохранной казны, и билеты внутреннего займа, нолики прибавляют сколько вздумается, открывают целые компании фальшивых монетчиков. Не знаю, чем все это кончится. Реформы наши, говорят, из рук вон плохи. Гласные суды только в четырех губерниях, потому что денег нет. В обществе петербургском теперь гораздо тише; все понемногу [успокоилось?], дикости, конечно, есть, но ими меньше красуются.

Я здесь совершенно одна, и мне это тяжело, тут не только соглашаться – говорить ни с кем нельзя. «Как Вы можете читать такой журнал», – говорит мне один молодой господин. – Почему ж его нельзя читать? – «Да в нем говорится, что мужчина и женщина не одно и то же во всех отношениях существо». Я чуть не расхохоталась, но ничего не сказала. А то утвердит, будто в Италии оттого такое плохое политическое устройство, что слишком развито чувство изящного… Но что об этом говорить, Вы ведь это наизусть знаете. И вся эта сухость, ограниченность страшная и при этом самоуверенность. Есть добрые люди, но скука с ними ужасная. Говорить не о чем, потому что у них нет нерешенных вопросов, до всего дошли. Даже любопытного ничего нет в этих людях. Жизнь идет своим путем, о котором образованное общество и не подозревает. Они в такой степени залюбовались на себя и заслушались себя же, что не видят, что делается около, но их, кажется, никто не слушает и не понимает. Какое ужасное время! Аксаков только пользуется уважением!

Пьянство везде ужасное. Библиотеки и театры в маленьких городах еще могли бы отчасти удержать чиновников и купцов (по их собственному признанию) от пьянства, но не хватает смысла их совести, должно быть, нужны немцы на это. Непременно нужно, чтоб кто-нибудь нами управлял.

Вашему сыну с его взглядами и характером будет тут невыносимо скучно. Одна погода, серое небо и отсутствие солнца с ума сведут. Дурацкий какой-то климат. Солнца совсем нет.

11 ноября. Я написала Вам ужасно глупое письмо. Порвала бы, но Вы добрая такая. Тупоумие на меня нашло эти дни, говорить не о чем не могу.

Нужно ли говорить, что я думаю о Вас ужасно много? Когда-нибудь увижу Вас, до тех пор буду учиться и постараюсь быть свободной, т. е. в отношении дел.

До следующего письма.

Вся Ваша Полинька.

Р. S. Скажите мне, еще какую мне достать Историю Англии, на французском языке, вроде той Истории Франции Лаваля, которую покупали.

Здоровье мое довольно хорошо.

А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.

Цюрих. [Начало ноября 1865]

Милая моя, дорогая Аполлинария.

Только что получила письмо от тебя и от отца и обрадовалась им как сумасшедшая. Ваше общее молчание сильно огорчало, а в последнее время даже беспокоило меня. Но письма теперь получены, и я успокоилась.

Все это время я страшно скучала и даже сегодня возвращалась мрачная, угрюмая в шесть часов вечера с лекции. Когда я пришла домой – мне подали ваши письма: я читала их и радовалась, сама не зная чему. В это время сосед мой играл на фортепиано русские песни и все это – твое и отцово письмо, этот немец, играющий русские песни, – как-то взволновало меня, и я сижу, какая-то расстроенная, готовая по малейшему поводу и хохотать и плакать…

7 ноября

Вчера я видела в клинике замечательного больного с необыкновенными нервными припадками. Он – поляк. Доктор рассказывал слушателям его трагическое прошедшее, которое отчасти влияло на его болезнь.

Слушатели (некоторые) несколько раз обертывались на меня; сам больной смотрел на меня долго и пристально широко раскрытыми глазами… Я потупилась… Меня волновало странное тяжелое чувство…

Какая тоска! С. Н. Глобина говорит, что скучают одни дураки. Ты спросишь у нее – неужели у ней нет тоски от разлада с окружающею жизнью, от неудовлетворения ею, неужели нет горя глубокого [?] от невозможности примириться с окружающим и от несуществования того мира, о котором мечтаешь.

…Пусть она скажет, положа руку на сердце: «нет».